Галина Щербакова - Трое в доме, не считая собаки (сборник)

– Я вас умоляю зайти. Умоляю. – Она протягивала руки, и Полина увидела бледные большие пальцы, и белые ободки отросших ногтей, под которыми не водилось грязи. Такая степень чистоплотности, на взгляд Полины, только усугубляла выражение глаз. Хотелось сказать грубо и прямо, что ж ты, зараза такая, за ногтями следишь, а жить не умеешь? Что ж ты такая распиз… И так далее, одним словом.

– Да пошла ты, – уже вслух сказала Полина, отпихивая протянутые руки. – Я себе иду, и все. А ты отсохни…

– Но выслушать вы можете? – умоляла Зоя. – Вы мне нужны на одну секунду. Не больше. Секунду. Зайдете и уйдете.

– Вот пристала! – возмутилась Полина. – Больная, что ли?

А лахудра уже повисла на руке и уже вела Полину мимо кухни, где гудела машина, через комнату, где тошнотворно пахло валерьянкой и лежали на столе прижатые стаканом деньги, вела на балкон, где стояла табуретка и тазик с мокрым бельем.

– Девушка! Милая! Смотрите сюда, – захлебываясь, говорила лахудра. – Я встану на табуретку… Подыму к веревке руки и потом наклонюсь вниз. Подтолкните меня, милая, я прошу у вас милости. Я боюсь инстинкта жизни. Он у меня очень сильный. На столе гонорар. Возьмите себе и прихлопните дверь. Вы меня даже не увидите, когда выйдете из дома, у меня окна на север.

– А денег много? – тупо спросила Полина, глядя на стаканчик на столе. Спрашивала и удивлялась – чего это я? Я на деньги не падкая.

– Извините, нет. Сорок рублей. Вы же знаете, сколько стоят теперь похороны. А у меня никого. Ноль.

– И чего это ты решила? – поинтересовалась Полина, отворачиваясь от денег. – Рак?

– Что вы! – испуганно ответила Зоя. – Господь с вами! Я абсолютно… Абсолютно… У меня личное… Не надо вам знать, не надо! Вам ничего про меня знать не надо. – Зоя уже взгромоздилась на табуреточку и теперь раскачивалась на ней, растопыренной и слабой. Большая такая лахудра, тридцать девятый размер ноги, не меньше, стоит и раскачивается, а волосы, что торчат в стороны, легко шевелятся северным ветром. И белые ноги дрожат в притворе халата. Где-то недавно Полина уже видела белые ноги. И они тоже дрожали. Но тогда ей было стыдно, а сейчас противно. И не понять, что хуже.

– Ну, подайте, подайте мне белье, – тонко кричала лахудра. – Пожалуйста, быстро… Это должно получиться легко и естественно.

Пошатываясь на хлипкой табуретке, лахудра бормотала о том, что она, конечно, знает грех убийства и самоубийства, пусть милая, добрая девочка не думает, что это у нее с панталыку, наоборот, все продумано до мелочей, даже грех человека, который ей поможет, она превратила не в грех, она сходила в церковь и тихонько, чтоб никто не видел, сунула записочку за Христово распятие, где черным по белому объяснено и попрошено – не судить и простить, и деньги на храм она бросила в коробочку, и нищим подала, так что у нее, у девушки милосердной, не должно быть сомнений в благородности поступка – слегка толкануть ее вниз головой.

А у Полины, между прочим, и не было сомнений. Было как раз хорошее из себя отвращение-презрение, которое говорило ей совершенно спокойные слова: тетка эта ничего в жизни не стоит. Она или шиза, или от рождения идиотка по уму, или кретинка по обстоятельствам, или у нее все-таки рак, а раковые в этом не признаются, она наблюдала за одной, так та уже вся изжелтелась и так обтянулась кожей, что могла стать наглядным пособием по костям. Так вот она, пока ее носили ноги-спички, твердила всем про поедающий ее солитер, который никак не могут выгнать, но тем не менее он уже близок к выходу, и это вопрос дней и часов. Конечно, лахудра на балконе еще была в мышце и кое-где в жире, но, может, рак только начал ее есть, и она – нормально! – не хочет доводить себя до пособия по анатомии?

Одним словом, просьба спихнуть лахудру с балкона казалась Полине вполне уместной. Людям надо помогать. Люди теперь сволочи. Людям теперь чужой – тьфу! Кыш, киска, и дело с концами. А так – она спихнет эту, а при нужном случае и ей окажут поддержку в деле собственного уничтожения. Человек человеку – Брут, мерзавец и враг. Как сказал у них в классе один умник.

– Хорошо подумала? – спросила Полина. – А то ведь назад не взлетишь. С удовольствием отметила – в глазах у лахудры ужас и ожидание боли. – А ты что думала, толстопятая?

Полина взяла то, что лежало в тазике сверху.

Это оказалась розовая комбинация с цветочками, с потемневшими от пота и стирки подмышками. Полина тряхнула ее и обомлела. Все цветочки на комбинации были вышиты вокруг сердцевинки-штопки. Аккуратная крест-накрест заплетенная дырочка, а вокруг вышитые стебельком лепесточки – красные, синие, зеленые. Не рубашка, а цветик-семицветик… О! Как Полина это ненавидела – штопку-решетку и шов стебельком. Ничему ее мать не учила, ничему. А этим мучила с пяти лет, до побоев – штопкой-решеткой и швом-стебельком.

«Ты не подозревай, – кричала мать, – что тебе шелки дуриком достанутся! Не той мы породы. Учись и шить, и штопать, и лицевать. Это у партии и торговли что ни сезон – мода, а нам на говне пенка. Так что учись! Нитка сюда – нитка туда, и цепляй ее иголочкой, цепляй, косорукая!»

И вот теперь она держала в руках материну воплощенную мечту – цветы на дырке.

– Ну, е-мое! – воскликнула Полина. – Ну, е-мое!

– Главное! – шептала себе колыхающаяся на ветру Зоя. – Не изменить траекторию. Девушка, милая, не тяните!

Полина толкнула Зою так, что перевернулся таз. Черт с ним, сказала она, таща эту старую дуру через балконный порог. Лахудра тащилась легко – наверное, помогала своим тридцать девятым размером. Это совсем доконало Полину.

– Ну, зараза, ну, зараза, – кричала она ей, помогая ей стать из позиции «лежа» в позицию «на колени», – ты что ж это себе думаешь, дура старая? У тебя климакс, а я тебя толкни за сорок рублей? Да я за сорок тысяч такого не сделаю! Да я таких, как ты, убивала бы не глядя. – Полина не следила за логикой своих слов. Как идут, так и идут. Еще думать, что говорить этой лахудре? Рождаются же такие на свете? Да она, Полина, на ее месте давно бы с крыши спрыгнула, чтоб не портить воздух человечеству.

– Ну, зачем? Зачем вы так? – Лахудра опять протягивала Полине белые руки и цеплялась за нее, цеплялась.

– Что – зачем? – кричала Полина. – Научилась цветочки вышивать, а жить за тебя кто будет? По-твоему, жизнь – стебелек на рванине? Да? Ты посмотри на себя – здоровенная лошадь, на тебе еще возить и возить…

– Никому не надо, – прошептала Зоя и ткнула лицо в ладони, и затряслась, и Полина, хоть и не видела, но знала точно: там, за руками, побежали слезы, мелкие, быстрые, соленые. Ну, конечно, вон с подбородка капнуло. Скажите – ей, Полине, это надо? Надо? Прям сумасшедший дом какой-то!

Полина опустилась рядом и грубо отняла руки.