Герман САДУЛАЕВ - Апокрифы Чеченской войны

И это ничего, что за спиной одного из нас были несколько бойцов ОМОНа с автоматами, а у поворота канавы другого прикрывали вооруженные ополченцы.

Просто такая была игра.

Эта секунда, она прорвала плотную ткань времени, она затянула весь мир в черную дыру, прошлое, настоящее, будущее слились в едином зареве, но огонь больше не плясал на наших лицах, он застыл, как электрический свет, словно кто-то делал фотоснимок, и на нем нам предстояло жить вечно. Секунда все длилась и длилась…

Тот из нас, кто выстрелил первым, написал эту повесть.

Каждый вечер, после восьми часов я остаюсь здесь один. Вереницы комнат заполнены старой мебелью, архивами, в конторе стоят компьютеры, в апартаментах — диван, шкаф и телевизор. Я работаю здесь и тут же живу. Я живу здесь, потому что это очень удобно — путь от работы до дома занимает не более минуты. Потому что здесь все равно должен кто-то жить, чтобы отвечать на поздние телефонные звонки. Чтобы в окнах зажигался и гас свет и люди с недобрыми намерениями обходили это место стороной. Так я объясняю редким любопытствующим. Так я объясняю себе. Это неправда.

На самом деле я живу здесь, потому что мне больше негде жить. Потому что у меня нет дома. У каждого есть дом. Там, где он жил, где жили его родители. Избушка в деревне или комната в коммунальной квартире. У птиц есть гнезда, у зверей норы. Мне негде приклонить свою голову. Хотя я — обычная тень, одна из миллиардов теней.

И у меня есть дом. Сейчас он стоит пустой и темный. Тяжелая, холодная осень. Стекла не вставлены после взрыва у комендатуры. Вон она, комендатура — ее видно, если встать не веранде. Впрочем, веранды уже нет. И стекол нет. Никто больше не вставляет стекла. Это бессмысленно — вставлять стекла. Стекла лопаются при взрывах. В доме пусто. Все, что можно продать или обменять на стакан анаши, увезли русские солдаты, заезжавшие на БТР в мой двор. То, что оставили солдаты, пропил дядя-алкоголик, которому отец поручил жить здесь и присматривать за домом. Вчера я видел сон. Сад, в самом центре которого — большая раскидистая черешня. По бокам от нее — сестренки райского дерева. Я помню, как мы с отцом посадили их. Как они росли, как невестились белыми цветами каждую весну. Это только сон. Черешни срублены, и корявые пеньки торчат над серой землей.

И я иду по длинному коридору. Из комнаты в комнату. У нас часто бывали гости, и почти всегда говорили, что в нашем доме можно заблудиться. Я не понимал их тогда. Но стал понимать позже. Обитая в тесных квартирах, комнатах, углах. Где точно нельзя заблудиться. В нашем доме можно было заблудиться. У каждого ребенка была своя комната, у родителей — своя, в центральной комнате мы собирались смотреть телевизор и читать вслух “Литературную газету”, в отдельной комнате была библиотека и принимали гостей, кроме кухни была столовая, хотя летом мы любили обедать на просторной застекленной веранде. И читать книги, лежа на продавленной тахте в куче старых ватных одеял.

Книги. Они пошли на растопку в ту зиму, когда сестра и ее муж пытались обогреть хотя бы одну комнату. Здесь же, на буржуйке, и готовили, и грели воду для мытья. И вот они — обрывки глянцевой бумаги, опаленные по краям. Большая советская энциклопедия — ее хватило надолго. Плотные листы и картонные переплеты занимались плохо, но горели долго, почти так же долго, как поленья ивовых деревьев.

В переулке было три длинных коттеджа, разделенных каждый на две половины — всего шесть семей. Мы жили без названия улицы и номеров домов. Однажды решили написать в исполком коллективную просьбу. Мнения о названии разделились. Отец предложил: переулок Ивовый. В нашем дворе росли огромные плакучие ивы, видные издалека и заливавшие изумрудно зеленым тоном перспективу переулка, откуда бы вы на него ни смотрели. Как не любили их мои сестры! В любое время года осыпались листья, ветки, и мама отдавала указание подметать широкий двор. Я тоже подметал или, чаще, вывозил на добротной самодельной телеге, сконструированной дядей-алкоголиком, мусор. А потом бежал в библиотеку, к книгам.

Может быть, что-то осталось после зимы? Внушительные фолианты академических переводов Риг-Веды и Махабхараты, собрания сочинений с золотым тиснением на зеленом переплете — Толстой, Бунин, Тургенев, Чехов. В синем переплете — Джон Стейнбек. Сергей Есенин в разных изданиях. Любимое — томик избранных стихотворений Николая Гумилева и красная тонкая книжица в твердом переплете со знаком трилистника: Хорхе Луис Борхес.

А переулок так никак и не назвали. И предпоследний штамп в моем советском паспорте — усадьба совхоза “Джалка”. Так назывался наш совхоз. Название давали в советские времена. По имени речки, протекающей по селу. По нашему селу протекает речка Басс. А Джалка течет под Гудермесом. Но где-то наверху перепутали. Совхоз в поселке под Гудермесом назвали “Басс”, а наш — “Джалка”. В поселке Джалка на берегу одноименной речушки у нас были родственники. Мой двоюродный брат.

Их предали. Молодых, совсем еще мальчиков из диверсионной группы послали вперед — минировать дороги перед наступающими федеральными войсками. Он был очень способным. Дома мастерил всяческие хитроумные механизмы и еще разводил цветы в оранжерее. В его оранжерее всегда — даже зимой — были цветы. Из него вышел хороший подрывник. Их послали вперед. А командиры в это время продавали их трупы русским генералам. Они были еще живыми, когда командиры продавали их трупы русским генералам. Гудермес сдали без боя. Диверсионная группа попала в окружение. Их убивали с безопасного расстояния, долго и весело. Победа была оплачена. Трупы привезли на грузовике и вывалили на центральной площади города. Матери с воем откапывали в груде тел своего ребенка и несли домой. Как они могли их нести, отяжелевших со смертью, на тонких морщинистых руках? Это все равно. Другое. Пустые, обезумевшие глаза, окаменевшее сердце — как нести свое сердце теперь дальше, такое большое, тяжелое, ненужное?

За моим окном поздняя белая петербургская осень. Тишина старого переулка. Тишина дореволюционного дома. И воспоминания. Как взрывы. Когда-то моя память была земляничной поляной. Теперь моя память — это минное поле.

Мне было пятнадцать или шестнадцать, я написал две новеллы. Новеллы получились жуткими. В первой, длинной, в готическом стиле повествовалось об оборотнях — волке и лисице, пришедших на карнавал в город Альраун. Их маски были лучшими на карнавале. Настоящие звериные головы на человеческих плечах! И в каждом трактире, куда они заходили, после их ухода деревянные полы пропитывались красной, как молодое вино, кровью. Они попали в замок и сели за длинный стол рыцаря — владельца замка. Сына великого крестоносца, в одном из героических походов во славу Христа убившего в числе сотен мирных селян отца и мать двух младенцев. Язычники. Они были верны обычаям предков и не хотели принимать Спасителя. Он окрестил их — мечом. Детей велел кинуть в обоз. Ночью во время стоянки в лесу на лагерь напали дикие звери. Многие рыцари лежали наутро с перерезанными от уха до уха глотками. А дети — мальчик и девочка — пропали. Эту семейную легенду помнил молодой хозяин замка, и за длинным столом он потребовал всех гостей снять маски. Только двое ряженых — с волчьей и лисьей головами — не сняли масок. Рыцарь принял бой и победил оборотней. Острым мечом он снес с их плеч звериные головы и, насадив на длинное копье, швырнул в очаг. Пламя вырвалось из камина неистовым ураганом. В ту ночь город Альраун сгорел дотла. Жители соседних деревень утверждали, что видели в пламени и дыму пожарища над городом силуэты чудовищных зверей — волка и лисицы, — бегущих по небу.