Хорхе Борхес - Две памятные фантазии

Крестный путь, от рассказа о котором вам не убежать, будь вы хоть на пяти колесах, начался в один из тех моментов, когда дон Алехандро чуть ли не сам готов был влезть в кожаный чемодан из-за непреодолимого желания ехать в Ла-Плату. Еще один лицемер заехал за ним, и он отправился при полном параде на конгресс библиоманов в киносалон «Дардо Роча». Остановившись в дверях, он приказал мне ждать его в будущий понедельник со свистящим кофейником наготове. Затем добавил, что поездка займет три дня и чтобы я берег девочку Флору как зеницу ока. Он хорошо знал, что это поручение будет мне в радость, поскольку, хоть я такой большой и черный, быть сторожевым псом девочки стало моим призванием.

Однажды днем, когда, наевшись до отвала молочного пудинга, я задремал крепче, чем коровий пастух, Флора воспользовалась перерывом в докучливой опеке, чтобы порезвиться в подвале. В час молитвы, когда она укладывала свою куклу, я заметил, что она вся в жару и трясется от страха и галлюцинаций. Девочку бил озноб. Я упросил ее забраться под одеяло и напоил мятной настойкой. Помню, что той ночью, оберегая детский сон, я бдел у ее постели, растянувшись на пальмовой циновке. Девочка проснулась очень рано, все еще бледненькая, но не столько от температуры, которая снижалась, сколько от страха. Позже, подбодрив ее кофе, я спросил, что же ее так растревожило. Она сказала, что накануне различила в подвале нечто столь необычное, что даже не может это описать, разве что Оно было с бородой. Я подумал, что видение с бородой было не причиной жара, а тем, что опытный врач называет симптомом, и принялся развлекать ее сказкой о дикаре, которого обезьяны выбрали в депутаты. На следующий день девочка скакала по всему дому резвым козленком. Я, так как сам обычно пасую перед лестницей, попросил ее спуститься и поискать один акт о порче товара, для сверки. Не успел я договорить, как она изменилась в лице. Поскольку я знал, что девочка не труслива, я настоял, чтобы она не мешкая исполнила мое приказание, дабы раз и навсегда покончить с ее дурными фантазиями. Тут же я вспомнил, как мой отец столкнул меня из челнока в воду и не позволил жалости взять над собой верх. Чтобы девочка не отчаивалась, я довел ее до лестничной площадки; я видел, как она двигается очень скованно и напряженно, словно мишень в виде фигурки солдата на стрельбище. Она спустилась с закрытыми глазами и прошла прямо между штабелей табака.

Едва успел я отвернуться, как услышал крик. Он был негромким, но сейчас мне кажется, что в нем, словно в крошечном зеркале, я увидел то, что привело девочку в ужас. Я опрометью сбежал по лестнице и обнаружил ее лежащей на каменных плитах пола. Она протянула ко мне свои тоненькие, словно из проволоки, ручки, как бы прося защиты, и, пока я твердил ей, чтобы она не оставляла своего дядю Сенбернара (так она меня называла), испустила дух, то есть умерла.

Я замер в оцепенении, и у меня появилось ощущение, что всю мою жизнь, вплоть до этого случая, за меня прожил кто-то другой. Момент, когда я сбежал по лестнице, стал казаться мне далеким. Я продолжал сидеть на полу; мои руки сами по себе скатывали бумажную самокрутку. Взгляд, столь же потерянный, блуждал.

И тогда в легко ходящем взад-вперед кресле-качалке из ивовых прутьев я разглядел причину испуга девочки и, стало быть, ее смерти. Возможно, меня назовут бездушным, но дело в том, что я вынужден был улыбнуться, когда увидел пустяк, принесший такое несчастье. Если сперва с силой толкнуть кресло и раскачать, словно для полета, то периодически перед вами будут появляться на мгновение три фигуры, которые, при легком смещении, кресло заставляло оживать: так как фактически все трое находились в одном месте – ни сзади, ни спереди, ни снизу, ни сверху по отношению друг к другу, – то немного утомляли взор, особенно в первый момент. Выходил на поиск своих заблудших овец Бог Отец, которого я узнал по струящейся бороде, и тут же был Сын со стигматами, и Святой Дух, в виде голубя величиной с христианина. Я не знаю, сколькими глазами они следили за мной, потому что даже та пара, которая принадлежала каждому из них, если внимательно посмотреть, состояла из одного и того же глаза, и он находился сразу в шести местах. О ртах и клюве даже не поминайте, потому что лучше уж умереть. Прибавлю также, что один выходил из другого, постоянно чередуясь, и, возможно, вас не удивит, что у меня началось головокружение, как если бы я смотрел на водоворот. Мне показалось, что они от собственного движения светились и оказались ближе, чем в двух метрах от меня, так что, если бы я в задумчивости протянул руку, ее, наверно, втянуло бы в этот круговорот. Тут я услышал звук трамвая номер тридцать восемь, проходящего по улице Сантьяго-дель-Эстеро, и подумал, что в подвале не хватает скрипа качалки. Я посмотрел еще раз, и мне стало смешно. Кресло находилось в покое; оказалось, раскачивалось не кресло, а то, что было в нем.

Да здесь, подумал я, Святая Троица, сотворившая небо и землю, а мой дон Алехандро сейчас в Ла-Плате! Этой мысли было достаточно, чтобы сбросить с себя оцепенение, в котором я находился. Не время было предаваться увлекательному созерцанию: дон Алехандро был человеком старой закалки и не стал бы выслушивать мои объяснения, почему я не уберег девочку.

Она была мертва, но я не решился оставить ее так близко от кресла-качалки, а взял ее на руки, перенес на кровать и положил рядом с куклой. Я поцеловал девочку в лоб и ушел, горюя о том, что вынужден оставить ее в этом доме, столь пустынном и столь населенном. Желая избежать встречи с доном Алехандро, я уехал из города с вокзала Онсе. Потом я слышал, что дом на Бельграно снесли в связи с перепланировкой улицы.

Пухато, 11 сентября 1946 года

– В кои веки у друга Лумбейры счастливый день, и он может заплатить за мой завтрак, за эти сдобные булочки, что придают сил, да и вряд ли кто откажется от парочки плюшек со сливками или от лоснящихся жиром слоечек, одну из которых я запихиваю себе в глотку с риском остаться без пальца, сопровождая все глоточками феко с моколом, а ведь я способен еще и очистить тарелочку, полную пирожков с повидлом. Плати, плати, не жалей; а я, как только прочищу горло и верну себе способность сыпать словами, тут же пройдусь по вашим ушам одной занимательной историей, в которой ipso facto без хитрого малого нам не обойтись, да еще вколотим в его буйную голову колоссальное меню, такое, что после не найдешь ни крошки хлеба за десять верст вокруг.

Как летит время, Лумбейра! Не успеешь воткнуть зубы в этот английский пудинг, а глядь, уже все и изменилось, и если вчера ты шарахался на улице от какой-нибудь разряженной шлюшки, то теперь ты крепко сел в лужу, и вот уже бабы шарахаются от тебя. Чего уж врать, в Институте прогнозов «Ветеринария Диого» меня ценили не больше, чем трубку от клизмы, а запах поезда был для меня словно запах конуры для собаки или для вас запах станции Лакроз: я хочу сказать, что железная дорога для меня, коммивояжера, – дом родной. И вот вдруг, без всякой подготовки – хотя чего было готовиться, я уже подумывал об этом года полтора, – я спустил на них всех собак, хлопнул дверью и ушел. Затем я поступил на работу в «Последний Час», где главный редактор, полное убожество, сделал меня выездным корреспондентом, и если меня не отправляют в Каньюэлас, то уж точно посылают куда-нибудь в Берасатеги.