Йозеф Шкворецкий - Семисвечник

Иногда по пятницам он заканчивал вечерний урок раньше и отправлял меня домой, потому что всходила вечерняя звезда и начиналась молитва. На следующей неделе, во вторник, он всегда возмещал это время. Но я не шел домой, а прятался в темной нише на лестнице и смотрел, как через класс, перегороженный застекленной деревянной стенкой, идут в молитвенную люди: пан Абрахам Левит, отец Йонаша Левита, пан доктор Штрасс, пан Огренцуг, державший большой магазин тканей, и его сын пятиклассник Бенно Огренцуг и разные другие люди, которых я не знал, и потом из молитвенной доносилось пение – это пел пан учитель Кац, который был кантором; потом оттуда слышалась какая-то странная разноголосица, и мне казалось совершенно невероятным, что эти звуки исторгали пан Левит, пан Огренцуг, пан доктор Штрасс и пан Абелес, дочь которого Сара выступала за спортивный клуб в плавании на спине, – голоса эти поднимались все выше и выше, и голос пана учителя Каца становился каким-то особенно красивым, сильным, рыдающим; я слушал, и мне самому хотелось плакать в какой-то чудной, неясной, страшной тоске; потом я выбирался из ниши и сбегал по ступенькам вниз, на улицу. Над башней замка на холме в темно-синем небе сияла вечерняя звезда, чистая как слеза; а когда я в сумерках шел через площадь домой, в костеле начинал играть орган, и меня охватывала какая-то блаженная грусть, и снова хотелось плакать.

Я всегда себя спрашивал, почему они так рыдают, почему так взывают и кричат. Как-то раз, когда я шел на урок, двери в молитвенную были приоткрыты. Преодолевая страх, я пробрался внутрь и увидел темный бархатный занавес с вышивкой, а между окнами – карту Палестины с еврейскими буквами. Только эта карта и осталась у меня в памяти, потому что в молитвенную вошел старый Арно Краус, который там убирал, и выгнал меня вон. Наверное, они рыдали и причитали по этой Палестине, откуда вышли их предки; она была какая-то странная, та школьная карта, а рядом с ней висел красиво вышитый занавес, похожий, как я себе представлял, на тот, что был разорван некогда в Иерусалиме.

А когда дочь пана учителя Руфь выходила замуж, перед свадьбой совершались разные обряды. Пан учитель Кац охотно рассказывал о еврейской вере и обычаях. Показал мне маленькую трубку на дверном косяке, которую маляр покрасил в тон двери той же коричневой краской, и рассказал, что в ней лежит свиток с какими-то священными словами, значение которых я уже забыл. В другой раз пан учитель вышел небритый и объяснил мне, что наступил праздник и бриться нельзя. Иногда он не брал в руки ни карандаш, ни ручку – в такой день ничего нельзя было делать руками. Он также рассказывал, что у евреев есть только Ветхий Завет, и я, вдруг ощутивший в его присутствии свою набожность, сказал, что у нас, католиков, есть еще и Новый Завет, а пан учитель сказал, что знает это, но они не признают Иисуса Спасителем; я, в свою очередь, сказал, что мы, католики, свято чтим его; между нами установилось понимание, и я спокойно принял к сведению, что мир пестр и занимателен и у каждого народа все по-своему.

В другой праздник пан учитель давал мне мацу, которую привозили ему в пакетах с какой-то фабрики, – ее обычно съедал отец, евший все подряд. Пан учитель говорил, что маца полезна для пищеварения, ибо ее делают из чистой муки и воды.

Накануне свадебного вечера невесту с несколькими еврейскими женщинами закрывали в отдельной комнате, и они ее будто бы купали и мыли и, вероятно, тело ей натирали ароматными маслами; но это я, возможно, путаю с католическими обычаями. Хотя образ нагой белой Руфи Кацевой, выступающей из медной ванны, волновал меня до безумия – и до сих пор волнует чем-то таинственным, прекрасным и чудесно странным. Она, без малейших сомнений, была девушкой, а пан Исидор Кафка – девственником; он был некрасив, но состоятелен, хотя и не особенно богат; и был он ортодоксальным евреем.

О маце и ее пользе для здоровья пан учитель Кац всегда говорил охотно – он страдал сахарным диабетом, и ему нельзя было есть домашнее печенье, пирожные и вообще все, что вредно диабетикам. Эта его особенность выглядела для меня какой-то интересной и странной, и я почти завидовал ему: он не должен есть все это, тогда как я могу есть все, но люблю только сахар. Потом однажды мне стало плохо, какой-то странной была моча; пан доктор Штрасс сказал, что у меня что-то с почками, и прописал диету. Совсем не такую, как у пана учителя Каца.

– Was? – спрашивал с ужасом пан учитель Кац. – Du darfst nicht Fleisch essen, Daniel? Und Fett auch nicht? [10] – спрашивал он, и я увидел, что он вдруг очень испугался и о чем-то задумался. Я был горд своей диетой и ожидал продолжения разговора, но пан учитель Кац побледнел и внезапно сказал с дрожью в голосе: – Sag nur, Daniel, was würde man essen, wenn män Zucker und Nierenkrankheit hätte? Dann müsste man doch zum Tode verhungern! [11]

Через девять месяцев после свадьбы у дочери пана учителя Каца родилась девочка, Гана. Пан учитель очень радовался и постоянно о ней рассказывал. Это, мол, прекрасный ребенок, и волосики у нее как у ангелочка.

– Wie ein Engelchen, – говорил он. Однажды пан учитель пребывал в особенно радостном возбуждении после визита к зятю и дочери. Он достал из ящика стола большую книгу, переплетенную наоборот, так что читалась она с конца, и показал мне. – Das habe ich schon fur Hannerle besorgt, – сказал он. – Eines Tages wird sie es brauchen. [12] – Это был еврейский букварь, по которому дети изучали язык своей Библии. Хотя, кажется, они не называли ее Библией. Там были картинки с изображением яиц, котят, собачек и мальчиков в старомодных туфлях, как и в нашем чешском букваре, и я одобрительно поддакивал, а потом сказал:

– Напа, das ist ein schцner Name . [13] – И пан учитель Кац был счастлив.

Затем пришел Гитлер и ввел законы против евреев, но я продолжал навещать пана учителя Каца, хотя уже хорошо знал немецкий и особой нужды в этих визитах не было. Мы перестали читать книжки и пересказывать их и говорили только о политике. Я ругал Гитлера и немцев, а пан учитель жаловался и выходил из себя. Старая пани тоже жаловалась со своей табуретки у печки, а я проклинал Гитлера, хотя тогда еще, собственно, не особенно представлял, что он значит.

– Was wir Juden schon alles mitgemacht haben! – восклицал пан учитель, и казалось, что говорит он это не мне, а кому-то там наверху, на небе.

Когда я потом шел домой, на доске объявлений религиозной общины висели списки людей, которые вышли из еврейской церкви.

Потом какой-то аноним написал заметку в газету «Арийская борьба» – в ней сообщалось, что некий управляющий банком в К. все еще посылает своего сына учиться немецкому языку (это было выделено) у еврея Адольфа Каца, кантора еврейской синагоги в К. Моего отца это очень расстроило, он сник, и мне пришлось прекратить эти уроки. С этого началось падение отца. Его стали считать юдофилом, и дела его стали идти все хуже и хуже. Он постоянно раздражался, бранился, а потом однажды ночью постучали в нашу дверь и отца забрали, даже не дав ему толком одеться. Он исчез в Бельзене, папочка мой, и когда я вспоминаю о нем, всегда вижу его либо в том сером котелке – он рассерженно дает мне подзатыльник, либо в полосатой рубашке без воротничка, с мыльной пеной на лице; или же как он идет с дедом полевой тропинкой к заходящему солнцу. Бог знает, как закончилась его жизнь, и одному Богу известно, бранился ли он в последние минуты, как обычно, – скорее всего да, ибо это было в его характере. И больше никогда мы не слышали о нем ни слова.