Джордже Менюк - Диск

Я поставил лампу на стол – страшно захотелось курить. Вышел в наружный открытый коридорчик, во влажную свежесть ночи. Мрак стоял вокруг – немой, тяжелый, кромешный. Электростанция, пострадавшая в войну, еще не могла снабжать весь городок светом.

– Ты что так выскочил, в одной рубахе? – раздался ласковый шепот Йоланды. – Продрогнешь! Иди в дом. Мне тоже что-то не спится. Давай лучше поболтаем.

– Давай.

Мы сели рядом у печки-голландки. Йоланда дрожала; что-то невероятное было в нашей встрече. Струи ее солнечных волос пахли травами с лесной поляны…

– Я устала, Михай, устала все время ждать и Адриана и тебя. Я уже всякую надежду потеряла, милый мой. Столько лет ни одной весточки. Только слухи… Настоящий кошмар! Неизвестность куда страшнее, чем самая горькая весть. Этот дом стал для меня невыносим, а ведь я в нем родилась, – какая-то обитель мертвых душ.

– Война, Йола, что поделаешь!

– Да, война… Мама, когда собиралась в церковь, всякий раз заботилась, чтобы в поминальник перед литургией занесли нужные имена. Она сначала Адриана, а потом и тебя тоже в заупокойный список вписала.

– Что ж, выходит, вы меня от забвения спасали. Благодарствую.

– Я тебе еще не рассказала одну вещь, очень важную. Когда отец уже умер, вскоре после этого приходит к нам один старый рыбак из Дельты, они когда-то с отцом дружбу водили. И приносит мне этот старик – не поверишь, Михай, – весточку от Адриана! Он, оказывается, спасся с того потопленного корабля – и не один, а еще с каким-то парнем-поляком. Рыбак мне рассказал, что они добрели до его дома, еле живые от усталости, от голода. Переночевали, а перед уходом Адриан черкнул мне несколько слов на клочке бумаги. Вот. – И Йоланда сняла с полки книжку, в которой хранила послание Адриана.

Да, строчки, набросанные на обрывке газетной бумаги, конечно же, написал Адриан. Мне ли не знать его почерка?

– После этой записочки, – сказала Йоланда, – ни слуху ни духу, как сквозь землю провалился. Только на воскрешение из мертвых и можно рассчитывать.

Вдруг снова перед глазами у меня прошла панорама той нашей экспедиции, когда среди ученых-энтузиастов я впервые увидел Йоланду Младин. Живая, веселая, смеющаяся, она была центром всеобщего внимания. Особенно Павел Еништя, видный энтомолог, который облазил все болота в поисках редких козявок, увивался вокруг Йоланды. Но стоило ему к ней подойти – хоп, и мы с Адрианом тут как тут, будто случайно проходили мимо. Он напускал на себя серьезность и, глядя сквозь нас, уходил размеренным шагом, а мы принимались острить, выдумывая всякие небылицы про комаров, майских жуков, пауков и стрекоз, так что Йоланда заходилась от хохота.

В эту ночь, съежившись у печки, она выглядела удрученной, слабой, как существо, которое не знает, что принесет завтрашний день.

– Я буду ждать его еще год, так я решила. А год кончится – уйду из Антифалы.

– Куда?

– Куда глаза глядят, куда ноги несут.

– А как же Марчела?

– Мама останется здесь, в старом доме. Она меня предупредила, что, хоть убей, не отпустит со мной Марчелу. Она говорит, война отняла у нее первую любовь, и теперь она ни за что не отдаст последнюю.

– Не теряй рассудок, Йола!

– Оставь, Михай! Видишь, что жизнь делает: ставит все с ног на голову! Ах, если б ты тогда ответил мне на мою открытку… – вырвалось у нее.

– Йола, что ты? – спросил я в волнении.

Йоланда не ответила. Она скрылась в комнате, где спала Марчела. Часы в столовой пробили три.

Я задул лампу.

Виничер – так называют в народе сентябрь, месяц винограда – был на удивление своенравным. Обычно он радует голубым прозрачным небом, а землю окрашивает в нежную желтизну. Всегда ясный и щедрый, с полными карманами орехов, баюкающий в ладонях виноградные гроздья, которые насыщают его жилы свежим соком, в ту осень 1940 года он был почти шальным: то звенел в полях и на виноградниках тоненьким холодным ветром, то стелился инеем и расползался туманами. Виничер был похож на подвыпившего гуляку, который бродит в лихо сдвинутой набекрень шапке и озорничает от избытка сил.

Несколько дней тому назад я узнал, что Адриан болеет и отлеживается на мельнице Гейдриха. Я даже испугался: не стряслось ли с ним какой беды.

Мельница давно не действовала, ее постройки одиноко и молчаливо высились среди вросших в землю хибарок Рарешоая. Хозяин жил где-то в городе и свою мельницу, нагло бодавшую лазурь неба, видел только издалека.

В большом дворе стояло продолговатое строение, когда-то оно предназначалось для хранения зерна, а теперь служило чем-то вроде общежития. Общежитие возникло стихийно, там ночевали те, у кого не было над головой крыши. Двор был полон грузовыми машинами, повсюду сновали солдаты. Как и почему попал Адриан на эту мельницу, я узнал позже. Состояние его было серьезным, уже несколько дней он лежал пригвожденный к койке, его лихорадило, весь он обливался потом, временами бредил. Я навещал Адриана уже несколько дней, состояние его не улучшалось. И только к концу недели, когда я прибежал к нему сырым и холодным утром с твердым намерением забрать его с мельницы, в болезни Адриана наметился перелом к лучшему.

– Уснул, – прошептала мне Магда Никоарэ, которая ни днем ни ночью не отходила от постели больного. – Всю ночь бредил, страху я с ним натерпелась под самую завязку. Только не разбуди, он недавно уснул, перед утром.

– А что с ним было? Может, нервный шок?

– Что ты сказал?

– Я говорю, не было ли у него какого-нибудь нервного потрясения? Может, не в порядке нервы?…

– Нервы! А кто этим сейчас не страдает?

– По крайней мере, я этого избежал.

– Ну, ты трус, умеешь приспосабливаться к любому положению. В душе ты развратник, а значит, и трус. Я тебя разгадала. Если хочешь знать, любого мужчину можно разгадать с первого поцелуя.

Я почувствовал, что краснею, и отвел глаза. От слов Магды у меня все перевернулось в животе, будто встряхнули мешок с камнями. Я смотрел на большое, заставленное койками помещение, в котором, кроме нас троих, никого больше не было. Видимо, все ушли по своим делам. Через небольшое окно вяло пробивался осенний свет, со двора доносились военные команды, смех, треск мотоциклов и ровное урчание моторов, иногда врывалась гармошка. Они нарушали тишину комнаты. Мне трудно было вынести взгляд зеленоватых глаз Магды, смотревших на меня, как на незваного гостя. Я помню этот взгляд и поныне, как помнится и весь наш разговор.

– Он мне мил, – шептала Магда, – очень мил. Ты не знаешь, что это такое – любовь, потому что тебе из-за любви страдать не приходилось. Может, когда и вздохнул разок-другой. Ты свои любови пробовал, как соль с кончика ножа. А Адриан не такой. Он ни разу не захотел меня, вот потому он мне и мил. Он меня не хотел…