Том Роббинс - Сонные глазки и пижама в лягушечку

Насколько сильны эти угрызения? Не настолько, чтобы сознаться и извиниться. Чего не знаешь, то не повредит… А что, если он знает? Ведь с тех пор как Даймонд оказался «на особом листке» (что бы ни значила эта маргинальная чушь), он способен взламывать сны и похищать мысли. Сидя в пропахшем обезьяной Белфордовом кресле, держа на коленях коробку тающего эскимо, вы думаете, что с Даймондом надо либо поговорить, причем как можно скорее, либо уже избегать его, как налоговой инспекции, до конца своих дней.

Радиофицированное такси подъезжает к дому Белфорда через девять минут. В ответ на слова «Гремящий дом, пожалуйста» водитель приходит в замешательство и бормочет – не то на санскрите, не то на арамейском, не то на языке урду. Тем не менее, выслушав ваши разъяснения, он после обычного числа неверных поворотов и аварийных ситуаций успешно подъезжает к боулингу. Вместо чаевых вы вручаете ему коробку, пропитанную желтой слизью.

– Для ваших детей, – говорите вы щедро, даже мысли не допуская, что у представителя третьего мира может не быть обильного потомства.

Блондинка Натали, как раз в этот момент выскальзывающая из дверей «Гремящего дома», наверное, принимает вас – смуглокожую и черноглазую – за жену таксиста.

В течение нескольких напряженных секунд Натали обменивается с вами обжигающими взглядами («Кофейная потаскуха!» – «Чопорная ведьма!»), а потом вы разворачиваетесь и гневно маршируете прочь.

– Гвендолин, подожди!

Вы оглядываетесь через плечо, но продолжаете шагать. И тормозите лишь после того, как Даймонд произносит:

– Натали, познакомься: это Гвендолин, в которую я необъяснимо и безнадежно влюблен.

Остановившись, вы упираете руки в бока – непреклонно и в то же время заинтригованно – и пытаетесь понять: может, похабник и его шлюха над вами подшучивают? Может, Даймонд подшучивает над вами обеими? А если он серьезен – в своем ли он уме?

– А, все понятно! – говорит Натали.

Губы Даймонда искривляются, словно поддетые рыболовным крючком.

– Что ж, – добавляет она, – по крайней мере теперь я знаю: дело не во мне.

– Я отвлекся, – кротко соглашается Даймонд.

– Это уж точно, – вздыхает она.

– Я не собираюсь вам мешать. – Сарказма у вас в голосе на пару дюймов больше, чем у нее.

– Уже помешали, – отвечает Натали. – Несколько часов назад.

Встряхнув белыми волосами, она взбегает вверх по пандусу – и, зацепив вас рукавом, обдав запахом запеканки из кошачьих консервов, бросает:

– Надеюсь, вы будете жить счастливо и умрете в один день!

– Обещаем! – радостно восклицает Даймонд. – Можешь на нас рассчитывать.

– Послушайте, я только хотела кое-что передать мистеру Даймонду! – кричите вы ей вслед.

Но Натали торопливо шагает к маленькой японской машинке, по которой, похоже, потоптался Годзилла. А вы остаетесь наедине со скабрезным мерзавцем, встречающим вас улыбочкой, которую овечка могла бы поставить в рамочку.

– Тимбукту. Конец всех дорог. Столица великого Ничто. Бессменный фронтир географии; тупик, куда прибывают путешественники в инвалидных колясках. Тимбукту. Город тайны, последний приют беглецов, отдаленный перекресток, где неопределенность пересекается с экзотикой, а мечты – с отшельничеством. Тимбукту. Предел, за которым ничего нет. Затерянный. Заброшенный. Ближе к Луне, чем Нью-Джерси. Соперничающий с Катманду за звание самого музыкального города-поэмы. Тим-бук-ту. Фонетическое чудо света. Город, название которого хочется повторять… а жить в нем не хочется.

Это уж точно. Не хотели бы вы там жить. Даже двух минут не остались бы в чертовом Тимбукту. Вы и в «Гремящем доме»-то не собирались задерживаться дольше двух минут: «Я проезжала мимо и решила зайти, сказать, что доктор Ямагучи дает пресс-конференцию в десять часов», – но Даймонд заманил вас в дом (еще не успевший остыть от этой кофейной вертихвостки), резонно заметив, что слайды с видами Тимбукту могут пролить свет на исчезновение Кью-Джо. Он привел вас в просторную, плохо освещенную комнату, где за исключением пухлой кожаной софы практически не оказалось мебели; паркетный пол застилали толстые, красочные и, наверное, безумно дорогие восточные ковры, каких вы раньше никогда не видели, а стены были увешаны африканскими масками, многие из которых напоминали морды лягушек. Даймонд усадил вас на софу (которую вы украдкой обнюхали на предмет ароматических следов Натали) и угостил мятным чаем (который вы тоже попытались обнюхать – на предмет присутствия наркотиков), а потом включил проектор и буквально загипнотизировал – да, именно загипнотизировал, другого слова не подберешь, – необычной манерой разговора.

– Тимбукту. Последний оплот чистоты. Ибо мать чистоты – уединение. Люди завидуют Тимбукту, потому что Тимбукту отделился от них. Этот город – целое, которое люди раздробили; святыня, которую они продали. Подобно аду и раю, Тимбукту расположен в нашем сознании; его существование можно ставить под сомнение, однако нельзя отрицать. Тимбукту. Навигационная звезда воображения, джокер в колоде картографа.

Гипноз или не гипноз, вы держитесь замкнуто. Сохраняете дистанцию, даже не спрашиваете, как Даймонд себя чувствует – уж наверное, не так плохо, раз провел ночь с Натали, – а когда он вставляет первый слайд и на экране появляется бескрайний равномерный океан растаявшего бананового эскимо, то даже фыркаете, намекая на отсутствие изображения:

– Хм, неудивительно, что Тимбукту так сложно найти.

– Это Сахара, Гвендолин. Пустая и бесплодная? Да, конечно! Сахара безжалостна и обманчиво безлика, но при этом незабываема, уверяю тебя.

– Да, наверное. Для тех, кто любит бежевый цвет. Даймонд меняет слайды; на экране практически ничего не меняется.

– Выглядит бескрайней, да? А это лишь фрагмент. На территории Сахары можно разместить всю Америку вместе с Аляской, и еще для продуктовых сумок Кью-Джо место останется.

– Сплошной песок… Столько земли пропадает.

– Камней там не меньше, чем песка, как ни странно. И дважды за свою историю Сахара была покрыта водой. Представь: тут плавали рыбы и лягушки, черепахи и крокодилы. Их скелеты попадаются на каждом шагу.

– Очень мило.

– Когда великим океанам и великим пустыням становится скучно, они просто меняются местами. К счастью для нас, это происходит реже, чем раз в неделю. Вообще у океанов и пустынь много общего. С нашей точки зрения, океаны более важны – как для сиюминутных нужд, так и в исторической перспективе, – однако мне больше нравятся пустыни. Они показывают, как красиво выглядела бы земля, если бы не было людей. Сахара – пожалуй, единственное место, которое мы не обгадили. Смотришь на нее – и понимаешь, какой была наша планета до того, как мы вылезли на сушу. И какой она станет, когда мы вернемся в океан. Еще чаю?