Том Роббинс - Сонные глазки и пижама в лягушечку

«Выбрала же я время для блуда!» – думаете вы. И тут же строите недовольную гримасу – насколько это возможно, когда целуешься. «Блуд» – понятие пролетарское. Словечко из дешевых комедий, из лексикона клоунов, солдат и кухарок. Ваше желание может быть грубым и низменным, но никак не фривольным. Потребуется куда более сложное и емкое слово, нежели «блуд», чтобы измерить все глубины этой влажной чесотки.

Заведя руку за спину, вы расстегиваете пуговицы. Звук, с которым юбка соскальзывает на пол – столь глухой и короткий и вместе с тем столь выразительный, наполненный жизнью, искрящийся освобождением, как распущенный парус на шлюпе, прорывающем окружение, – этот звук заставляет вас задрожать от сладкого озноба.

В ответ Даймонд свинчивается с вашего языка, а потом нежно, словно младенцу, сжимает голую задницу и говорит:

– Гвендолин, я даже не решаюсь предложить… Ну, в общем… ты согласилась бы…

Ну, что же ты медлишь, Ларри? Какую немыслимую, грязную, извращенную вещь ты хочешь сделать? Или (ах!) хочешь, чтобы я сделала? Какие декадентские гадости у тебя на уме? (Вы трепещете, как грешница на священном костре.) Какие клейко-сладко-скользко-мерзко-мокро… Какие грязные, запретные движения придется совершать? Какие приспособления потребуются? Какие телесные отверстия будут задействованы? Ну же, Ларри!

– …ты не согласишься сходить со мной на лекцию о лягушках?

И вот уже вы – слегка разочарованная и униженная, но нехарактерно оживленная – оказываетесь на заднем сиденье мотороллера (Даймонд понимающе усмехнулся, когда вы объяснили, что добрались до «Гремящего дома» на такси), – на мотороллере, который уносит вас через Баллардский мост, прочь от полутемного подвала, от поэзии Тимбукту и мрачной картины Ван Гога (за которую в Амстердаме дают два миллиона с мелочью), от устрашающих масок и запачканного афганского коврика в сторону Куин-Энн-Хилл, к лежащему за холмом Тихоокеанскому научному центру, где в одиннадцать тридцать в завершение выставки рептилий и земноводных состоится лекция под названием «Тишина на болотах».

На таком маршруте – через Куин-Энн-Хилл – вы настояли специально, чтобы по дороге заскочить домой. «Чтобы проверить, нет ли вестей от Кью-Джо», – сказали вы Даймонду, хотя в данный момент вас куда больше интересуют вести от Андрэ, и поэтому первая остановка – квартира Белфорда, а потом, если возникнет нужда, продуктовый магазин.

Похоронные саваны и яичные белки, из которых выбралось восходящее солнце, до сих пор болтаются в небе. Воздух кажется мягким, если стоишь неподвижно, однако на летящем мотороллере весьма прохладно. Вы прижимаетесь к спине Даймонда, чтобы укрыться от ветра и нежелательного внимания. Маловероятно, конечно, – но вдруг кто-нибудь из коллег попадется навстречу и увидит вас на ржавом мотороллере, в пасхальное утро, в компании лохматого типа! Добавьте еще: с голой задницей (которая уже вконец отмерзла на трясучем липком холодном сиденье).

От Даймонда оглушительно пахнет – старой кожей, сахаристыми листьями, вашим телом… Сложная, противоречивая комбинация, вызывающая нежные мысли. Обхватив его руками, вы зарываетесь лицом в душистую спину – и, скосив глаза, замечаете свои порванные трусики, выглядывающие у него из кармана, как носовой платок факира. Вы украдкой их вытаскиваете и боретесь с желанием покрутить ими над головой на радость встречным автолюбителям. Когда мотороллер, свернув на Эллиот-авеню, начинает трудно карабкаться в гору, вы бросаете их через ограду одного из скромных домов: «Летите! Вы свободны!» И тут же корите себя за легкомыслие. Кто-нибудь наверняка найдет эти трусики и сообщит в полицию, где их пришьют к делу как «подпись» Осторожного Насильника. Или как оставленный мажора-ми сувенир (хотя вряд ли кто-нибудь из мажорских жертв может похвастаться таким стильным неглиже).

Попался!

Попался, голубчик! Пусть экономические системы лишаются колес, а умы – рассудка; пусть гормоны зашкаливают, а молитвы остаются без ответа; пусть отцы заклеивают барабаны, а работодатели затыкают уши; пусть седеют волосы и краснеют чернила; пусть судьба, хрипло хихикая, путает карты – Гвендолин Мария Мати все равно всех обхитрит! Андрэ попался! Попался беглый монах!

Даже поверхностный осмотр Белфордовой квартиры (о чувстве вины перед Бедфордом сейчас лучше не вспоминать) ясно дал понять: Андрэ побывал здесь утром, отведал сладкой приманки. Дверца морозилки вновь распахнута, и облизанные палки от эскимо разбросаны повсюду, словно стебли тысячелистника после тайфуна Ай-Чинг. Не нужно быть приматологом и полицейской ищейкой, чтобы сообразить, куда отправилась макака, опустошив эту квартиру. Конечно же, к вам, в бывшее жилище Белфорда, в надежде найти новые подачки! Вы попросили Даймонда заехать в супермаркет – он подогнал мотороллер к самым дверям, чуть ли не внутрь заехал, к вашему смущению, – и купили еще одну коробку эскимо, пытаясь не встречаться глазами с продавщицей. Даймонд, похоже, и вправду ничему не удивляется: он безропотно отвез вас в магазин, а потом домой, где ему пришлось терпеливо дожидаться у подъезда. Поцелуй с легким вовлечением языка убедил его, что долго ждать не придется.

Ваша морозилка тоже была распахнута, а коробка оттаявших китайских пельменей лежала на полу гостиной рядом с книжкой маминых стихов. Конечно, люди иногда прячут драгоценности в книгах, между вырезанными страницами, но если Андрэ надеялся найти эскимо в поэтическом сборнике, то он не так умен, как кажется на первый взгляд. Так или иначе, вы чуть-чуть опоздали, хотя оставался хороший шанс, что он еще вернется. Вы разложили эскимо по всем подоконникам, а остатки засунули в морозилку. «Надеюсь, чертов лектор не будет слишком долго занудствовать», – бормотали вы, натягивая свежие трусики. Проверив сообщения на автоответчике (все от Белфорда, в исключительно жалостливом тоне), вы ушли, не запирая дверей: замки не служили Андрэ серьезной преградой в прежней жизни, когда он еще не обрел спасения через Господа нашего Иисуса Христа.

Ответом на звонок в дверь Кью-Джо была тишина. Вы уже собрались уходить, когда до ваших изящных ноздрей долетел ни с чем не сравнимый запах, заставивший их затрепетать, как от перца и пороха: сквозь дверные щели и замочную скважину просачивался дым знакомых самокруток! Ошибки быть не могло. Ядреный табак Кью-Джо – это то, что курил бы Сатана, если бы курение в аду не было тавтологией; лишь отцовская марихуана могла соперничать с этим зельем в зловонии.

Вооружившись дерзостью взамен утраченного газового баллончика, вы отперли дверь, ожидая увидеть кого угодно, может, даже саму Кью-Джо – свихнувшуюся от заигрываний со сверхъестественными силами, пускающую слюни по подбородку, курящую, глядящую в пустоту резиновым взглядом… Но вместо этого в квартире оказался Андрэ. Он с недовольным выражением подпрыгивал на мягком стуле, как конголезский пародист, изображающий Элвиса Пресли, и курил самодельную цигарку. Цигарка была кривым, лохматым, разваливающимся на глазах сооружением (Кью-Джо, справедливости ради отметим, сворачивала их не лучше, хотя и обладала противостоящими большими пальцами).