Александр Ермак - Чагудай

– Он самый. Вот очередной срок отмотал, домой заявился.

– Жив-здоров, значит…

– Да. Одни люди на свободе умирают. А этот после нескольких ходок – живехонек…

– Ну и черт с ним… А Поташ – второй «паханчик»? Так же все еще на заводе работает?

– Нет, Поташ завербовался куда-то. Уехал один. Семья здесь осталась. Ждут от него вестей. Но что-то все ни слуху, ни духу…

– А кого-нибудь с нашего двора кроме Лешки еще видишь?

– Володька Тумкин иногда в управу заходит – видимся. Он из слесарей в мастера поднялся. И не пьет совсем.

– Вот молодец.

– Не знаю. Мужики его в бригаде, конечно, побаиваются, но не уважают…

– Почему? – удивился я.

– Нелюдимый он какой-то стал, некомпанейский. После работы – сразу домой. Ни выпить с ним, ни поговорить. Непонятно, что с Володькой такое…

– Все мы с годами меняемся.

– Точно… А говорили, что Зойка сразу после школы от тебя аборт в Шольский делать ездила. Правда?

– Чушь. Она мне так ни разу и не дала.

– Врали, выходит… А как там в Шольском с бабами?

– Бабы есть.

– Красивые?

– Не красивей наших. Но поухоженней. Одеваются лучше. Прихорашиваются.

– А работают где?

– А кто где: на заводах, на фабриках, в учреждениях разных…

– А у нас все на одном заводе… – Юрка провел рукой по животу, – все при деле, кто не больной. Только вот зарплату последнее время что-то с перебоями платят.

– Договорились там эти собственники в конце концов или нет?

– В том-то и дело, что нет. Все тянут… Им-то что с их денжищами, а у нас народ без зарплаты сразу бедствовать начинает. Откуда еще здесь, кроме как с завода, денег возьмешь? Только пенсионеры в такие дни остаются пусть и мало, но имущими. Вот и я по инвалидности получаю. Держимся, хотя и трудно, и недолго живем здесь…

Да, это моя бабка Настя дожила до восьмидесяти. А теперь вот одни родители хоронят своих детей. Другие не успевают дождаться внуков. Недолго ныне живут чагудайцы. Так же, как и окружающие их березы. И у тех, и других век короток. И чагудайцы, и березы одинаково худые, корявые и выносливые. Терпят всю свою короткую жизнь, гнутся, гнутся, пока, наконец, не рухнут, сгнив или высохнув на корню.

Юрка качал пьяной головой:

– Болеет народ. Болеет и мрет.

Я был здоров. Потому что сбежал отсюда. Сколько раз я спрашивал себя: что я сделал? Предал мать, отца, Сему, Вареньку, бабку Настю, Серегу? Или спас себя и своих детей? Останься я в Чагудае и всю свою жизнь вот так же вот бы пил, дрался и болел. И дети мои так же бы пили, дрались и болели. И, может быть, похоронил бы уже своих детей, как хоронили их здесь мои мать и отец? И, может, уже не было бы и меня?…

Пришел другой сторож – Юркин сменщик. Незнакомый мужик недовольно посмотрел на пустую бутылку:

– Опоздал, что ли?

– Опоздал…

Мы с Юркой вышли из управы. Добрели до болота. Все вроде знакомо. Здесь я был счастлив маленьким. Счастлив воде, лесу, солнцу, матери… Как это было здорово – многое в жизни не замечать, о многом не думать. Радоваться единственному пойманному за целый день карасю и куску хлеба в кармане. И предвкушать новый день, в котором может быть будет два карася. Или лукошко белых грибов. Брусничная поляна. И мама напечет сладких пирожков. А отец купит, наконец, обещанный велосипед…

Я смотрел на болото. Все вроде знакомо. Все так и не так. Какие-то все-таки это другие деревья, кусты, трава. Не то. Все чужое. Или я чужой, как сказал когда-то мой друг Серега? И не этого ли я сам хотел?

Потянул Юрку в улицы:

– Пойдем. Мне еще нужно к Ольге зайти, к жене Семена.

Юрка мотнул головой:

– Прости господи…

Я не понял:

– Что? Что ты сказал?

Юрка лишь пьяно отмахнулся:

– Так, это я, так…

Довел покачивающегося одноклассника до дома. И сам пошел в свой пустой и мертвый. Поднялся по лестнице мимо соседских дверей, блестевших свежим решетчатым железом. Усталый, хмельной, тяжелый. К Ольге решил зайти с утра. Проспавшимся, отдохнувшим. Рухнул на пыльную кровать…

Проснулся поздно. Испугался, что могу не застать Ольгу. Но она была дома. Одна. С распухшим темным лицом, с какими-то стеклянными глазами:

– Здравствуй, проходи…

Я всматривался в ее лицо:

– Что с тобой?

– Ничего – она засуетилась, захлопала дверцами шкафчика, – Мне тебе и поднести нечего…

– Да не нужно ничего, Оля.

Но она трясла головой:

– Как же? Так нельзя. Нельзя…

Вытащила откуда-то кошелек… Судя по всему, пустой. Я встал:

– Сейчас схожу. Вина или водки?

– Водки.

Чагудай.

Мы выпили. Ольгино лицо порозовело, глаза стали мягкими. Она заплакала.

– Что, Оля?

– Ничего. Ничего…

Поговорили о наших общих квартирных делах. Нового от нее не услышал. Надо было ждать возвращения Брагина. Спросил Ольгу:

– А как племянник мой? Где он, кстати?

Ольга махнула рукой:

– На улице или по подвалам где-то бегает. Дома почти не бывает. Да и к лучшему. Пособие у меня украл на Семена. Говорит, на учебники. Знаю я его учебники…

– Неужели уже выпивает?

– Если бы. Это мы водку пьем, а они же нынче колятся.

– Как это колятся?

– Шприцами. Покупают какую-то дрянь на Второй заводской в третьем доме и в подвале колятся. Кайф ловят…

– А милиция?

– Забирали они моего. Потом пришли двое. Выкупай, говорят, пацана, а то посадим. А где у меня деньги? Так и сказала им – сажайте. Может, в тюрьме обрасудится. А так-то – только на кладбище. Каждый месяц у нас то парнишку, то девчонку хоронят – передозировка или отравление… Давай выпьем.

Господи, как тут не выпить.

Нормальный мальчик был… Помню в один из приездов он рассказывал мне, что хочет стать артистом. Я его спрашивал:

– Почему артистом?

А он мне так рассудительно:

– Их все знают. Они со всеми начальниками и на заводе, и в милиции дружат, и их никто не трогает.

Неужели своим детским умом дошел?

– В кино будешь сниматься или в театре играть?

– Не играть. Петь буду.

И я тогда попросил его:

– Спой.

И он спел:

Промежду водкой Ольга рассказывала мне о своих родственниках. О каких-то знакомых и незнакомых.

Она быстро, очень быстро запьянела. Вдруг посмотрела на меня:

– Садись ко мне на диван.

Я пересел. Думал, хочет мне что-то показать. А она обняла меня, прижалась лицом, дыхнув водкой:

– Иди ко мне.

– Да ты что? С ума сошла?

Она не отпускала. Распахнула кофточку, выпростав маленькие, сплющенные ребенком и чагудайской жизнью грудки:

– Ну, что тебе мужику стоит. Ну, давай по-родственному. А то я одна да одна…

«Прости господи…» Так вчера сказал пьяный Юрка?