Александр Ермак - Чагудай

Я не верил:

– В суд. За что? Ну, подрались малость…

– Малость, – она аж задохнулась от возмущения.

И до меня дошло – это у нас в Чагудае такое дело малость, а по их шольским меркам, наверное, драка – действительно серьезное преступление.

Я извинился. Искренне. Я все-таки понимал, что бывают в жизни и такие случайности, совпадения, как с этим парнем. И мне было жаль его побитого. Изрядно. Ни за что ли.

Но как объяснить им всем, как объяснить ей, что это не я бил его, что это Чагудай. Это он, он постоянно огрызается, делает мое лицо страшным. Это его привычка бить первым. И как это трудно – остановить себя, не ударить, когда кто-то задел тебя даже и совсем случайно Я не виноват. Боже, как мне стыдно, когда я вижу извиняющуюся улыбку прохожего, нечаянно зацепившего меня локтем на улице. Этот человек и не подозревает, что мне едва удалось сдержать себя. Еще немного и я дал бы ему в нос, потом под дых, коленом в ухо…

Из института меня не исключили. Обошлось каким-то общественным порицанием:

– На первый раз.

Парень в суд подавать не стал. Хотя его родители хотели. Адвоката наняли. Но и тут обошлось.

Я каждый день искал ее в институте. Но она больше не здоровалась со мной и не прощалась. А я учился дальше. И строительному делу, и нормальному человеческому поведению.

Так же новой жизни учились, наверное, в Шольском и двое других моих одноклассников-чагудайцев. Будущий врач Наташка Федотова и будущий офицер Лешка Зубенко. Виделись мы очень редко. Очень. Приехали поступать в разные дни. Учились в разных местах. Разные заботы. Разные интересы. А может, мы одинаково не хотели вспоминать Чагудай? И потому не искали встреч друг с другом?…

Мне постепенно удалось научиться себя контролировать. Вежливо разговаривать. Я перестать видеть в соседе или собеседнике возможную угрозу. И сокурсники, вроде, перестали бояться Парфенова. У меня появились приятели. И приятельница. Моя девушка – Катя. Белобрысая, кудрявенькая как барашек, тоненькая и хрупкая все-таки сдалась:

– Должен же кто-то тобой заниматься, Чагудай ты такой…

Да, ко мне крепко приклеилось прозвище: «Колька-Чагудай». Под ним я и остался в памяти своих институтских товарищей. Когда через многие годы мы встречались, они так и вспоминали:

– Как же – как же, Колька-Чагудай!

Летом, после окончания первого курса, я поехал домой. Соскучился. По маме, по сестренке, по брату. И по отцу. И по отцу.

Он уже простил мой побег. После того, как соседи и родственники изумились, что его сын попал в институт, загордился младшим сыном. Как гордился и старшим.

А еще у Семена на это лето была назначена свадьба. Брат женился на Ольге с «вербовки». Она раньше меня окончила школу. Ждала Семена из армии. Потом они долго встречались…

– Хорошая девка, – говорил про нее отец, – только титьки маленькие…

Свадьба брата… Как я мог пропустить такое событие. Приехал.

В доме была двойная радость. И из-за предстоящего торжества. И из-за моего приезда. Мать с Варей хотя и сильно болели, но обе как будто светились. Сестренка, если бы могла, наверное, прыгала бы вокруг меня:

– Братик, братик, братик, братик…

Отец после застолья по случаю приезда ходил по Чагудаю:

– Сын вот приехал, отца поблагодарить. В институте он у меня. Отличник, весь в меня…

По «болоту» прошелестело:

– Колька Шольский приехал.

Прибежал мой чагудайский друг Серега. Он уже закончил свою «шарагу»:

– Вот на заводе вкалываю. И Юрка Сурепов там. А с Володькой Тумкиным мы в одном цеху.

– И как?

– Ниче… Скоро в армию. Тебя-то не возьмут институтского…

Нет, не возьмут. За нашу фамилию старший брат отслужил.

Мы не развивали тему. Налили:

– На здоровье.

– На здоровье…

– Еще?

– Еще…

Пошли с Серегой на болото, на наши места. Вспоминали. Но несмотря на выпитое, разговор как-то не очень клеился. Серега все всматривался в меня:

– Ты какой-то совсем чужой стал, Колька…

– Брось. Какой еще такой чужой?

– Не знаю…

Наверное мы оба изменились. Он – в училище и на заводе. Я в Шольском и в институте.

Разошлись. Завернул к учителю Пойгу, но его дома не оказалось. Уехал в Шольский то ли по делам, то ли в больницу. Разминулись. Жаль, что не встретились, не поговорили.

Свадьбу Семена, как и положено в Чагудае, сыграли пьяно и весело. С неистовыми поцелуями и драками в доме культуры. С нечаянным поджогом тещиного дивана и искрящимся выбрасыванием его из окна. Смех сквозь слезы – Чагудай…

Время в свадебной суматохе пролетело мигом. Когда собирался обратно, брат с немного ошалевшими от начала семейной жизни глазами спросил:

– Ну, а у тебя как там, Колян? Есть невеста?

– Есть.

– Так привози.

Я посмотрел на мать. Она кивнула:

– Привози.

– Привезу как-нибудь.

Катю я привез через три года. Когда мы уже твердо были вместе. И повод показать ее своим был подходящий. Еще одна свадьба в Чагудае. Серегина.

Пока я учился, он отслужил. Вернулся. Снова пошел на завод. Там и нашел себе невесту. Как и у Семена – тоже с «вербовки».

Завод продолжал смешивать в себе всех поселковых. «Болото» и «вербовка» работали вместе, в одних цехах, в одних бригадах. Шли на работу и возвращались одной дорогой. Жили рядом. Ходили в гости. Вербованные женились на «болотных». «Болотные» – на вербованных. А их дети становились просто чагудайцами.

Получив письмо-приглашение от Сереги, я уговаривал Катю:

– Поедем. На болото сходим. В лес. Неужели тебе не интересно?

Что-то останавливало ее. Но в конце концов Катя все же качнула своими светлыми кудряшками:

– Ладно, ты мне уже все уши прожужжал про свой Чагудай. Брусника у вас самая вкусная в мире. Грибы – самые большие. Ребята – самые сильные…

– Ага, ага, ага…

Мы ехали весело. Шутили. Бесились. До Синей горки. Там на перроне Катя увидела несколько человек в серой одежде. Злыми глазами они царапали по окнам поезда.

– Кто это?

Я, не особенно беспокоясь, пожал плечами:

– Наверное, освободившиеся. Домой возвращаются.

– Какие освободившиеся?

– Сидят здесь на Синей горке, преступники наказание отбывают. Одна тюрьма для взрослых. Другая – для малолеток. Две тюрьмы с охраной и подсобными хозяйствами – это и есть вся Синяя горка…

Поезд тронулся. Какой-то фиксатый с синими от наколок руками подмигнул Кате. Она в ужасе отшатнулась от окна. И счастье этого урки, что поезд был на ходу. Иначе бы я выскочил, разлучил бы его с любимой фиксой.

И дальше мы ехали уже не так беззаботно. Катя стала какой-то задумчивой. И прыгать на повороте, где тропинка на Чагудай, где поезд сбавляет ход, она отказалась:

– Ненормальный.

– Да у нас все прыгают. Здесь же ближе.

– Значит все у вас ненормальные.