Владислав Дорофеев - Вещи (сборник)

В таком случае опять обратимся к «Книге путешествий» Челеби или «Книге путешествий» другого автора. Андрей Битов: Битов А.Г. – Книга путешествий. – 1986. – 608 с., ил. В этой книге полно всякой всячины.

В одном из своих вечерних путешествий по улицам Орла я вновь увидел Курьера, он стоял на переходе, щурясь на солнце, вновь все то же, только вместо башмаков сандалеты и неизменный казенный портфель в руках. Как мила мне твоя приплюснутая маленькая головка, курьер, твой прищур глаз, твоя скрытая навсегда от тебя склонность к педерастии.

Развитие характера не поддается анализу, этот процесс стихиен. Никакой перспективы я все равно высмотреть не смогу, мне бы только до конца повествования выстоять, чтобы хотя бы как-нибудь, хотя бы какое-то достоинство попытаться сохранить. Ведь я не могу написать этот текст, не могу отработать начатую тему, и дело тут не в слабости, а в недостатке таланта к художественным обобщениям. Образ конечен, а обобщение вечно в процессе постижения жизни самое себя. А этого у меня пока нет, не удается создать такую модель, которая бы жила и переливалась всеми красками жизни. Но почему? Хочется, очень хочется сделать эту модель. Создать такую модель, в которой был бы виден набор всех тех условий, которые, собравшись разом, создали ситуацию, лишившую фифу, а в сходных пространственно-временных измерениях и характеристиках, и курьера сознания.

Скоро кончится эта плотная белая бумага, и я закончу писать новеллу, оставшуюся бумагу употреблю на новеллу. Ведь я же журналист, так что ж ты не используешь в литературной работе навыка журналистской практики, ведь ты же знаешь, что такое, когда на твоих глазах происходит в тексте отсев, когда удается заемное слово обыграть так, чтобы оно выглядело твоим – ведь ты же артист ума, ведь это твоя работа, в чем же дело, почему ты бессилен, не можешь взломать сердце, мозг, представления, мораль, нравственность, взломать прежде всего себя, чтобы расправить крылья желания и наслаждения. А я вижу эти крылья, они раскрываются по сторонам головы, а они столь сильны и велики, могучи, что подымают за собой тело и всю силу, которой я живу, дышу, хочу и страдаю. Вот они эти крылья – это крылья сознания. А фифу и курьера лишили сознания, им не быть с крыльями, никогда. Они никогда уже не почувствуют крылья.

Как насытить оставшиеся страницы? Пустое место – фифа и курьер, ничего они не стоят, кроме забвения, как та грудь юной распутницы, которую я щупал вначале в туалете купированного вагона, а потом в подъезде. Это было зимой, в вагоне было тепло, а в подъезде холодно, она была в зимнем пальто, у нее был плохой вкус, тяжелый несоразмерный зад и это была не фифа, и я ушел, уехал, убежал, умчался, уполз, улез, упрыгал, ускакал, усох, удавился, улетучился, уклонился, упал, утонул, уснул, укрылся, угорел; управился я только с собой, с фифой не могу, несмотря на то, что к ней то я и ушел от той груди, что была сначала в туалете купированного вагона в зеркале на стене, потом в подъезде зимнего дома. Я ушел и не пришел, а куда же я делся? Не знаю… А кто знает? Не знаю… Почему не знаешь? Не знаю… Трудно со мной мне, а кому не тяжело, кому не зябко, от таких фигур, от таких читателей, от таких авторов, таких фиф и курьеров.

Мне тяжело, а вам читатель?? А вам, фифа? А вам курьер, товарищ курьер? Ничего, стерпится-слюбится. Плевать, был бы говорят, человек хороший, вот только запятой то там не надо было бы. Да и вообще довольно болтать, портить бумагу, машинку гробить.

Хорошо, я уйду, но я вернусь, сегодня будем считать, ваша взяла.

Не надолго. Прошли сутки, я за машинкой, ваша власть кончилась, а моя начинается новыми блеклыми буквами на плотном белом фоне. Что нового? Этот ночной разговор с матерью, это пустая работенка, это книги – «На родине Тургенева» (Леонид Афонин, Алексей Мищенко), «Рассказы уругвайских писателей», проблемы политической информации и еще одна книжечка об истории информации, «Люди и мифы» (Эдгар Чопоров), «Ускорение» (актуальные проблемы социально-экономического развития), «Время больших дел», ну и так далее. Истратил что-то около восьми рублей, потому что купил журнал «Театр» (там заметка в негативном плане об Орловском театре драмы) и «Курьер ЮНЕСКО» в придачу, что в свою очередь вовсе не означает, что я поклонник театра или ЮНЕСКО, вовсе нет, но в «Курьере…» особый пульс, а в «Театре» я хотел взять адрес редакции.

Так вот, почему я веду эту мешанину за собой и вмешиваюсь в ткань повествования, имя которому художественное начало, а не документальный рассказ? Мне хочется наладить сбыт всей этой продукции, которую вырабатывают мозг и сердце, а сейчас как раз время, когда безвозвратно минула эпоха писателей-демиургов, всесильных властителей дум, энциклопедистов, сейчас писатель прежде всего интересен своим голосом, его тембром и силой, его самобытностью, которая проявляется совсем не косвенно, а прямо, явно, писатель и его голос становятся героями, темой, которую писатель берется исследовать.

Вот – моя тема, люди, лишенные общественного сознания, мещане? Это еще мягко сказано. Сумасшедшие, шизофреники? Это не о том. Я говорю о людях, которые живут среди нас, нет не на манер фифы, которая нормальная, но слабая, потому ее недостаток – отсутствие общественного сознания проявляется опосредованно, и не на манер курьера, у которого в отличие от фифы этот недостаток вошел не в характер, а в ум. Живут такие люди, живут среди нас, и никто на них не обращает никакого внимания, а они продолжают жить поживать и добра наживать – никому, ни вам, ни нам, ни себе, потому что они лишены будущего. Очень жаль. Нас с вами жаль оттого, что мы до сих пор не нашли противоядия против таких людей, может быть мы не обращали на них должного внимания. В чем же дело? Они опасны – это бесспорно, почему же они продолжают бередить наше воображение преддверием борьбы, которая нас ожидает, когда мы столкнемся с ним в равном бою, которого никогда не было, нет и не будет, иначе бы мы строили так, чтобы бой был неравным, чтобы при всех условиях выигрывали мы, а не люди лишенные общественного сознания.

Я думаю, что Тургенев был лишен общественного сознания, иначе он не мог бы позволить писать себе столь оторванные от жизни и запросов времени романы, ему было бы стыдно, а этому барину, который в свое время изнасиловал крепостную, а потом извращенно любил Виардо, стыдно не было. Может быть чувство стыда ему совсем не известно. Слышишь меня, любитель сыра. Почему так повелось, что одни люди призваны обществом учить других, а другие должны радоваться этому, и способствовать своему подчинению первым? Отсюда в литературе назидательность и дидактика, отсюда литераторы-демиурги, отсюда вообще литература. Довольно с этим возиться, нужно чтобы каждый был себе хозяином, я не хочу чтобы меня контролировали и учили.