Юрий Козлов - Геополитический романс

— Соглашаться? — спросил Аристархов у Лены.

Ему вдруг представилось, что жизнь состоит изо льда. Что это лёд стоит стеной между людьми. Что вот сейчас Лена скажет «да», и Аристархов, как форель из стихотворения поэта-гомосексуалиста Михаила Кузмина, разобьёт лёд, измученная его душа наконец-то обретёт подобие покоя. Ибо покой души не только и не столько в страстной любви, сколько в уверенности в непредательстве близлежащей души. Капитан не обольщался: он не сходил с ума по Лене. Ему хотелось от неё не столько чувств, сколько гарантий непредательства. Вода не должна была снова превратиться в стену льда, как превратилась у него с Жанной.

— Как знаешь, — ответила Лена.

Аристархов понял: форель не разбила лёд. Что лёд толст и до воды один Бог знает сколько. Что форели лучше бы подобру-поздорову убраться в прорубь.

А он, хрястнувшись об этот самый лёд, опять подпрыгнул с подломленного хвоста.

— Когда повезём картины?

Истекал срок выставки в очередной галерее. Аристархов должен был в назначенный день и час подъехать на машине, перевезти работы из галереи в мастерскую. Условились неделю назад, но Лена как-то замолчала. Капитану надо было знать хотя бы за пару дней, чтобы предупредить начальство.

— Не знаю, Маратик сказал, может, ещё оставит на неделю. Звонили из американского посольства. Собирались привезти людей из их музеев.

Аристархов, как волк припорошенный снегом капкан, как крыса яд, как рыба сеть, как форель непрошибаемый лёд, почувствовал ложь. Он имел честь лицезреть этого Маратика — владельца галереи. За две недели у Лены не купили ничего. Тот был бы полным идиотом, если бы дал ей ещё неделю. Раскатывающий на «шевроле», весь в долларах, как форель в радужных пятнах, Маратик был кем угодно, только не идиотом.

Некогда Аристархов упустил момент, когда ему начала лгать Жанна. Вполне возможно, обжегшись на молоке, сейчас дул на воду. Почему, собственно, Лена должна была ему лгать? Потому что ему так кажется. Жанна лгала — не казалось. Лена, по всей видимости, и не думает лгать — ему, видите ли, кажется. Аристархов не наблюдал причин, по которым Лена должна была ему лгать. Но эти её «не знаю» и «как знаешь» разбудили чувство не тревоги, нет, но некоей неявной опасности. Так капитан, возвращаясь на небольшой высоте на базу, случайно ловил боковым зрением смутное движение на горном склоне. То могла быть птица, или припозднившийся горный козёл, а может, случайный камень, но вполне мог — парень в маскхалате со «стингером» — самонаводящейся с плеча ракетой. Необходимо было резко сменить курс или дать пулемётную очередь, одним словом, проверить.

Но разве сейчас речь шла о жизни Аристархова? И кем он был Лене, чтобы проверять?

— Ну так как? — Капитан постарался, чтобы его вопрос прозвучал легко и естественно.

— Позвони в четверг.

— И ты точно скажешь?

— Да.

— Во сколько позвонить?

— Ну… — Лена запнулась, и Аристархов понял, что она не думала об этом. Или думала не об этом. — В двенадцать. Нет, в четыре. В четыре я буду знать точно.

Приступ жмущей душу тоски испытал капитан Аристархов на ночном Каширском шоссе, летя в свете фар из Москвы в свой военный монастырь. Собственно, он вполне мог остаться у Лены, если бы не предполагаемое, уловленное боковым зрением, смутное движение лжи на горном склоне. В вертолёте капитан Аристархов принимал решение автоматически. В обыденной жизни принять решение автоматически возможным не представлялось. Непринятие немедленного решения как бы разъяло ткань жизни, лишило её смысла. Того смысла, который Аристархов до недавнего времени вкладывал в свои отношения с Леной. О новом смысле капитан пока и помыслить не мог.

Аристархов ожесточился в мыслях: Лена рассеянна, в разговорах с ним холодна и равнодушна, в постели служебна и как бы изначально утомлена. Вскоре ему показалось, что смутно угаданное шевеление лжи превратилось в лавину. Она вот-вот накроет его.

Лавина как будто катилась за ним следом по ночному Каширскому шоссе. Капитан летел, светя фарами, быстрее ветра. Только когда он свернул на монастырскую дорогу, светлую и тихую в лунном свете, беззвучном стоянии стогов, пришла ясность: «Если она не хочет, чтобы я звонил, — не буду. Если она не хочет, чтобы я перевозил картины, — не буду. Если я со своей волею вломлюсь внутрь её воли — мне же будет хуже. Чужая воля должна быть священна и неприкосновенна!»

И — перестал себя мучить. Спокойно прожил эти дни, обучая молодых пилотов технике сверхнизкого полёта! Только в четверг ровно в двенадцать кольнуло в сердце, ноги сами понесли в сторону штаба к телефону. Капитан насильно развернул ноги, вернулся в келью. Залёг на койку, лежал, пуская в потолок кольца сигаретного дыма, так что вскоре то ли дым затвердел и опустился вместе с потолком, то ли потолок сделался невесомым и улетел вместе с дымом.

Аристархов не заметил, как заснул. Ему снилось, как обычно, что он летит над развалинами, а затем — под торжественную музыку Вагнера — уходит над какими-то взрывами вверх по косой к солнцу, постепенно растворяясь в нём вместе с вертолётом.

Помешал капитану окончательно раствориться в солнце Тер-Агабабов, постучавший и вошедший в незапертую келью.

— Много куришь, — с искренним огорчением, как если бы был отцом или старшим родственником Аристархова, констатировал Тер-Агабабов. — Открой окно, дышать нечем.

Аристархов раздвинул занавески, распахнул окно. Келья немедленно наполнилась солнцем, тем самым, в котором капитану помешал раствориться Тер-Агабабов. Теперь в солнце растворялся табачный дым.

Сколько Аристархов знал Тер-Агабабова, того всегда отличала абсолютная уверенность в себе, изначальная нераскаянность во всех своих словах и поступках, как если бы жизнь на земле протекала единственно по его соизволению и в соответствии с его указаниями. Поэтому со стороны Тер-Агабабова были невозможны никакие претензии ни к кому, кроме… самого себя. Это сообщало Тер-Агабабову наивысшей пробы мужское достоинство, почти что нечеловеческое спокойствие. Претензий к себе не предъявляют разве что сумасшедшие, вожди и боги. Аристархову казалось, что, когда он разговаривает с Тер-Агабабовым, он разговаривает с сумасшедшим, вождём или богом. Наверняка капитан не мог уяснить, да, видимо, и не было в этом необходимости.

Однако сейчас черты простого, тревожащегося о чём-то смертного определённо проглянули в Тер-Агабабове.

Он нервно повёл плечами, беспокойно обежал глазами келью, зачем-то взял со стола иллюстрированный журнал и долго рассматривал обнажённую — в пулемётных лентах — красотку на обложке. Аристархов обратил внимание, что руки у Тер-Агабабова дрожат. И хотя в добрые минуты застолий Тер-Агабабов утверждал, что после пятидесяти тремор — естественное состояние мужчины, лично у него никакого тремора Аристархов до сего момента не наблюдал.