Сергей Кузнецов - Шкурка бабочки

– В смысле – убить кого-нибудь?

– Нет, убить как раз не помогает. Потому что надо решать проблему на символическом уровне. Прикинь, книжку почитать, фотографии посмотреть, в кино сходить – или там на сайт. Так что мы, можно сказать, помогаем этим людям.

– А мазохистки? – спрашивает Ксения.

– Не помню, – отвечает Марина, – не то второй, не то третий этап. Да ты не парься, тут, собственно, без разницы. Главное знать, что с тобой все нормально.

– Это я знаю, – говорит Ксения, – со мной все нормально, да. Жалко только, я не знаю, как я родилась, а маму спрашивать неудобно.

– Я бы свою спросила, – говорит Марина, – если бы мне было интересно.

– Это, наверное, потому, что у тебя уже есть ребенок, – отвечает Ксения, и Марина смеется так, что Ксения спрашивает: – Сознайся, ты это прямо сейчас сочинила?

– Да нет, – отвечает Марина, завинчивая соску на бутылочке, – я об этом сразу подумала. А ты что, считаешь, я бы стала помогать тебе с сайтом, который считала бы вредным?

– Не знаю, – смеется Ксения, – а по дружбе?

– Даже по дружбе. У меня ребенок растет, я должна все-таки понимать, что хорошо, а что плохо.

Трудно объяснить, как это происходит

Просто в какой-то момент я понимаю

Вот она, девушка, которой я могу рассказать о своей жизни

Ричард Трентон Чейз, вампир из Сакраменто

Объяснял Роберту Ресслеру, агенту ФБР:

«Я никогда никого не выбирал

Я шел по улице и трогал двери

Если дверь была заперта

It means you're not welcome».

Вот так и я

Иногда дверь открыта, иногда – нет

Надо подойти и потрогать ручку.

Она сидела напротив в метро

На ней было простое платье,

Бретельки на плечах и рядом с ними

Еще одни бретельки – от лифчика

Теперь все так носят в Москве

Это немного вульгарно

И совсем меня не возбуждает

Но у нее были очень красивые руки,

Плечи, предплечья и особенно кисти

С длинными, проворными пальцами

Ухоженными ногтями.

Наверное, раза два в неделю

Маникюрша лиза, галя или маша

Делают ей ванночки, обрезают кожицу по краям лунки

Полируют, покрывают лаком,

Понемногу превращают ногти

В створки маленьких перламутровых раковин

Когда я посмотрел на эти руки,

Поезд словно остановился,

Я встал и подошел к ней,

Хотя мое тело осталось

неподвижно сидеть

Я подошел к ней и заглянул ей в глаза

Глаза – это самое важное в каждой женщине

Даже когда они лежат на ладони

Они еще хранят частицу ее души

Катаясь между холмов грудей

Проваливаясь в глубокие лощины

Они словно прощаются

Словно душа, перед тем как отделиться,

Делает последний смотр уже оставленному телу

У нее были удивительные глаза

Темные-темные, как мрак подвала

Где погасили свет

И заперли дверь.

В детстве я боялся темноты

Родители смеялись надо мной

Спрашивали, что я там могу увидеть

Тогда я не мог ответить,

Но теперь я знаю ответ:

Я видел там эту тьму,

Тьму, которая неожиданно сгущается самым ясным днем

Коконом обволакивая меня

Словно огромный карандаш

Зачеркивает весь мир

Черными спиралями

Вот такие у нее были глаза

И я сразу понял, что это моя женщина

Что я смогу говорить с ней

И она сможет мне ответить.

Говорить – это все, что я хочу

Когда я читаю в газете,

Что я ненавижу женщин,

Ненавижу людей, я знаю, что это неправда

Я люблю людей

Я бы хотел заниматься любовью со всем миром

Но я не принадлежу Земле

Глубокая тьма говорит мной

И я должен быть услышан.

И когда они кричат – это я взываю о помощи.

Один в пустыне большого города,

Господи, я взываю к тебе,

Услышь меня

Но крик обрывается, никакого ответа,

Я сел на место и поезд снова тронулся

Никто ничего не заметил

Никто не замечает, что какие-то мгновения

Выпадают из времени и принадлежат вечности

Девушка в летнем сарафане

С двумя парами бретелек на плечах

Повернулась к подруге, подняла

Красивую руку и длинными, ухоженными пальцами

Стала делать какие-то движения –

И подруга ответила ей тем же.

Она была глухонемая.

Я вышел на следующей станции и отправился домой один

С этой девушкой, с ней нельзя было говорить

Даже если она читает по губам

Она бы зажмурила глаза

Даже если бы я отрезал ей веки

Она могла бы не смотреть на меня

Она не сможет поговорить со мной.

Никто не сможет.

Никто не услышит.

Иногда я вспоминаю ее,

Я думаю, что мы и так понимаем друг друга

Я тоже говорю руками,

Руками, по локоть мокрыми от крови

И тьма сгущается в наших зрачках

Говорят, что любовь – это когда понимаешь другого без слов

На самом деле,

Объясняться без слов очень просто

Скальпель, зажигалка, рыболовные крючки и кипящее масло

Много красноречивей всей мировой поэзии

Ежели дело идет о боли

А больше, в сущности, мне не о чем сказать.

Я бы хотел найти человека,

С которым я мог бы говорить словами

Я мечтаю о девушке, которая слушала бы меня

Кивала и плакала и повторяла

Да, да, я знаю, все так и есть

Кокон тьмы, черные спирали,

Огромный карандаш, зачеркивающий мир.

Она говорила бы: да, я знаю,

А потом брала бритву и резала свою кожу,

Чтобы выпустить наружу нашу боль.

Чтобы где-то там, за пределами кокона

Мы могли снова встретиться

Как брат и сестра

Я думаю, если бы я встретил такую женщину,

я мог бы умереть счастливым.

Два дня. Точнее – пятьдесят два часа. Обычно организм работает как самый совершенный хронометр. Двадцать восемь дней. Девять утра – и можно вывешивать красный флаг или как там говорили? Физрук любил проверять по журналу, чтобы старшеклассницы не частили: знаю я вас, бурчал он, дай вам волю, у вас каждую неделю «осв с точкой» будет. «Осв с точкой», то есть «освобождена с точкой», должны были говорить девочки, если физкультура приходилась как раз на эти дни – чтобы не путать с «освобождена просто», когда врач на две недели после гриппа или ОРЗ разрешал не ходить на физру.

Месячные у Оли начались поздно, в девятом классе, но зато почти сразу – 28 дней, 672 часа, 9 утра, тютелька в тютельку. Ни одного сбоя. С сочувствием смотрела на институтских подруг, каждый месяц хотя бы одна судорожно считала дни и бежала сдавать «анализ на мышей». Говорили, что, если девушка залетела, мышь умирает – и Оля представляла, что там, на небесах, где встречаются души людей и животных, крылатый маленький мышонок уже ждет душу обреченного на аборт нерожденного младенца.

Самой ей никогда не приходилось иметь дело ни с мышами, ни с нынешним pregnancy test, гуманным и быстрым. Всю жизнь – 28 дней, 672 часа, 9 утра: первый день – вторник, к выходным все уже кончено. И только сейчас – уже четверг, час дня. Пятьдесят два часа задержки.