Борис Евсеев - Лавка нищих. Русские каприччио

– Идем, – говорит приятель, пряча глаза, – сблизка на них глянем.

Я отказываюсь, не выхожу.

Помявшись – все-таки непривычно, – приятель выходит один.

Тут же вся шеренга, как журавлиный клин, тихо и жадновато курлыча, слегка вытягивается в сторону моего приятеля. От шеренги отделяется одна дамочка в синем брючном костюме – видно, делегатка, а может, самая выносливая, – и о чем-то тихо приятеля спрашивает.

Шеренга тем временем подрагивает от нетерпенья и легкой злости: строй нарушен, красота пропала. А тут еще приятель делает отсекающий жест рукой: нет-нет, ничего не нужно, мы здесь случайно на минуту остановились!

Но дамочка не отстает, что-то тихо-настырно предлагает.

Приходится выступать приятелю на помощь.

Быстро вычислив: мы – пустой номер, шеренга сдает чуть назад, пытается снова выровнять линию.

«Для чего они в шеренгу выстраиваются? По одиночке ведь легче отловить кого-нибудь. Или, может, начальник у них бывший военный? А может статься, по одной просто боязно, ну а вместе – сам черт не брат!»

Тут нестройным мыслям в перебив, хлопнув дверью машины, полускрытой редким леском, из новенького «Порше»– как из гардероба, задком – вылезает держатель шеренги.

Сутенеришка, вопреки ожиданиям хлипок, слаб. Может, он и не главный вовсе, а так, помпомзам. Но тут же этот мнимый слабак свою крутизну и показывает: одну из дамочек – за волосы, другую – локтем в живот: стой, мол, ровно, работу сполняй!

Не говоря ни слова, сутенеришка возвращается к своей обсыпанной блестками машине.

Строй восстановлен. Женщины, избоченясь, снова оборотились к пустынно-сонной в этот час дороге. В строю царствуют красота, порядок.

Надо ехать по своим делам. Здесь, на дороге, все отлажено и распределено, нам сюда – не вписаться. Да и стремления к случайным знакомствам и дальнейшим нежностям после пинков и волосотасканий у приятеля вроде поубавилось. Хмыкнув, он включает зажигание.

И вдруг – восстание, бунт!

Та самая дамочка в брючном костюме, отделившись от шеренги и уронив на землю свой синий жакет, в одной легкой блузке быстро и удивительно ровно – как по линейке – идет прямо к нам. Ей вослед делают неприличные жесты подруги, она, на ходу обернувшись, показывает им кукиш, из полускрытой деревьями иномарки что-то кричит хлипкий сутенеришко, но она и его не слушает.

Ловко отворив переднюю дверь, просит:

– Отвезите меня за полкилометра отсюда. Пожа-алуй-ста!

– А начальничек не заругает?

– Да вернусь я, куда я денусь!

На глазах – неожиданно слезы, ресницы начинают подтекать, краска чернит щеки. Приглядевшись, видим – личико совсем детское, всех годков-то – едва-едва за восемнадцать перевалило.

– Ну садись.

Она устало плюхается на заднее сиденье.

Мы оба и разом оглядываемся на нее с каким-то новым чувством, с уважением, что ли.

Я начинаю думать: «Вот, девчушечка, а уже и та с произволом борется. И та не хочет нашу гадковатую и лживую жизнь просто так, за слова хорошие терпеть. Ух! Сила сильная растет в народе! Мощь собирается!»

– Остановите здесь, пожалуйста! И... если можно подождите меня в машине, минут десять.

– Тебя как звать хоть?

– А как в анекдоте – Веранда. Помните? Петька – командиру: «Ты куда, Василий Иванович?» А тот ему: «На Веранду»... Но если вам так не нравится – зовите Вера...

Проходит десять минут – Веры нет. Чуя недоброе, выходим из машины, углубляемся в негустой лесок.

– Куда прете, ироды! Господи! Посрать не дадут даже! Сплюнув и выругавшись, тихонько, едва ли не на носках, уходим. Минут через пять появляется Вера: довольная, веселая. Сладость облегчения и десятиминутной свободы разлита на ее лице.

По очереди заглядывая нам в глаза, говорит шепотом:

– Страсть как я люблю это дело!

– Мужиков, что ли? – Хмурится недовольный приятель.

– Каких там мужиков! Покакать люблю я... Умильная улыбка. Ямочки на щеках. Чистое дитя семи-восьми лет.

– Ну и ну, – потирает за ухом приятель.

– Вот те и ну. Я-то люблю, да он-то сволочь, Главный наш, Володенька, не разрешает. Терпеть заставляет. «Ты на работе, говорит. Должна в точности выполнять все, что предписано». А по большому ходить – это не предписано, что ли? Я с детства посидеть, задумавшись, люблю. А он мне опять: «Ты – говорит – себе тут удовольствий, помимо наших – не устраивай». А я что? Я все исполняю, только не люблю, когда кишки каменными делаются... Отвезите меня назад быстрей. А то меня бить будут. Не поверит Володенька, что я по нужде в лесок ходила.

хохочет она.

– Так ты б и не возвращалась.

– Не. Лучше вернусь. Если сбежишь – все равно найдут, убьют. Эх! Хорошо, если б убили, – мечтает она. – Но тут же спохватывается. – Только нет, – не убьют. Мучить станут.

Не доезжая метров ста до шеренги, просит:

– Высадите здесь, а сами езжайте побыстрей отсюда. У них еще две машины наготове. Заставят платить вас. А ведь платить-то не за что, – лукаво подмигивает она приятелю.

Проворно выскочив из машины, сдернув туфли на каблучках, босиком, по майскому асфальту – назад в шеренгу.

Шеренга шевелится, вздрагивает, на Веру во все глаза глядит. Платья у дамочек – что птичьи хвосты. Носики – что клювы: где б чего клюнуть, кого б – как того червя извивающегося – клювом подцепить.

Да они и сами, как птицы: с жестко и умело обрезанными крыльями, с напрочь повыдерганными маховыми перьями.

И еще что-то – с трудом осознаваемое, не женское – проступает в фигурах и лицах.

Так и кажется: сейчас они начнут свинчивать колеса с машины, станут, урча, поедать детали, обглодают даже кожу с сидений! А потом – сами станут искусственной кожей, резиной, шипами на колесах, еще какой-нибудь лишней и быстро изнашивающейся деталью. Кому-то словно нравится вытравлять из них женскую сущность, делать ее каучуковой, резиновой, не материнской, вечно вздрюченной, мелкой, продажной...

Не добежав до шеренги с десяток шагов, Вера, подражая квелому Володеньке, весело орет:

– Р-равняйсь, дешевки! Счас ребра персчитывать буду!

Строй окончательно восстановлен, шеренга выровнялась.

Май, утреннее счастье, триумф порядка и долга.

– Не осерчаете, ежели потревожу вас?

– Пустое...

– Сегодня такой странный день...

– Я бы скорей сказал тяжелый.

Сумеречный, запредельный май. С сухими грозами, с улетающей ввысь желтовато-зеленой ольховой пыльцой, с обморочно низкими валами воздуха, неслышно идущими над землей.

На столе хлипком, косеньком стоит накрепко впечатанная в грязно-серые доски бутылка. Донце ее залеплено жирным, еще недавно скворчавшим, брызгавшимся и раскапывавшим брызги в стороны кладбищенским стеарином.