Алекс Гарленд - Кома

Процесс казался необратимым. Я всплывал неуклонно и неизбежно, отнюдь не против, но помимо своей воли. Я был уверен, что ничто не сможет вернуть меня в покидаемую мной пучину. Я проходил через термоклины, вода становилась все теплее и все светлее. Я приближался к поверхности, на которой плясали осколки света.

Я вспомнил свои прежние пробуждения. Я вспомнил свое неизменное изумление тем, как явь отодвигает сон на вторые роли, вспомнил с какой непостижимой легкостью выцветают, а затем и полностью стираются даже самые яркие из сновидений. Я вспомнил, что явь действительно играет главную роль и что приснившийся ужас утраты родных и близких есть ничто рядом с мягкой реальностью подушки под головой.

Я вспомнил качества яви, столь отличающие ее от сна. Кристальная ясность, твердая вера в то, что мир существует по всем тремстам шестидесяти градусам горизонта, а не только лишь в узком секторе твоего зрения. Я вспомнил, что бодрствование связано с сотнями разнообразнейших ясностей, и изготовил себя к моменту, когда они лавиной на меня обрушатся.

И уже теперь в предвкушении этих ясностей мне трудно верилось, что жизнь во сне казалась прежде столь реальной.

А затем, в тот момент, когда вытянутые пальцы моей вытянутой руки должны были вот-вот прорвать…

В тот самый момент, когда я совсем уже был готов проснуться, нечто сомкнулось на моей щиколотке и остановило мой подъем. Оно удерживало меня в теплой воде, на самой грани полного сознания, так близко к воздуху и дневному свету, что я даже мог различать сквозь пляшущую, все искажающую поверхность воды некие образы.

Я сморгнул, присмотрелся и увидел две фигуры. Нет, не родительские, чьи-то другие.

Он меня очень беспокоит.

— Больше, чем остальные?

— Да, больше, чем остальные.

— Почему?

Рядом со мной стояли две фигуры.

Мужчина. Санитар. Я узнал его по голосу.

Женщина. Наверное, врач. Она спросила, почему я беспокою санитара больше, чем остальные, но спросила как-то рассеянно, без настоящего интереса к ответу.

Они не смотрели на меня. Они смотрели в историю болезни.

Я посмотрел вверх. Я чувствовал себя словно в каком-то каркасе. Я видел вертикальные металлические стержни и другие стержни, горизонтальные.

Я опустил глаза и увидел нечто закрывающее мой нос и рот. Респираторная маска.

Она словно бы одновременно приглушала и усиливала звуки моего дыхания.

Я попытался пошевелить рукой. Я не мог понять, вышло ли из этого хоть что-нибудь.

— Полная неподвижность, — сказал санитар.

Врач отошла в сторону. Туда, откуда шел свет, — может быть, к окну, а может быть, к двери. Во всяком случае, она исчезла из моего поля зрения.

Но я все еще слышал ее голос.

— Ну что ж, — сказала она, — если он не придет в сознание, мы так и не узнаем наверняка.

Если мои глаза действительно были открыты — если я действительно рассматривал происходящее в моей палате, — то теперь я их закрыл.

Просыпаясь, ты всплываешь, засыпая, погружаешься.

Я начал снова утопать в своем сне.

Может, конечно же, быть, что санитар и врач вели себя беззаботно и безответственно, что они разговаривали, забыв о присутствии коматозного пациента, примерно так же, как люди забывают о вездесущих телекамерах. Но я думаю иначе. Я думаю, что санитар говорил все это мне, прямо и сознательно. Я помню как минимум один такой случай в прошлом: это когда он попросил меня, чтобы я сжал его руку. Да и до того санитар неоднократно присутствовал в моем сне — потому, надо думать, что в действительности он сидел у моей постели. А теперь он инсценировал эту беседу обо мне при мне, потому что хотел, чтобы я его услышал.

Мне была послана телеграмма с важнейшей информацией: нужно сделать выбор между неопределенностями сна и неопределенностями яви.

Я утопал спокойно, не барахтаясь и не пытаясь снова пробиться к поверхности. Но при этом мое недавнее гордое ликование сменилось чем-то вроде обиды, ведь я преодолел одну странную, отчаянную ситуацию лишь для того, чтобы тут же попасть в другую такую же. И я боялся, что не имею впереди ничего, кроме все тех же неопределенностей. Скорее всего, именно поэтому сонный мир, в который я вернулся, был столь разительно отличен от сонного мира, мною покинутого.

Я тонул и тонул, и, когда я открыл глаза, вокруг была сплошная тьма. Поэтому я решил, что так и продолжаю тонуть или, если хотите, погружаться, и нужно просто подождать, пока погружение достигнет уровня, на котором вновь появится бредовый ландшафт.

Прошло время — достаточно долгое, чтобы мне пришлось сделать вывод, что либо я погружаюсь гораздо медленнее, чем перед тем всплывал, либо назначенный (кем?) предел погружения лежит гораздо глубже прошлого ландшафта. Затем, когда прошло еще сколько-то времени, я начал задаваться вопросом, а вправду ли я погружаюсь? Возможно, я достиг уже предела и пребываю в неподвижности.

Находясь в полной, кромешной тьме, я был вынужден полагаться на осязание. Осторожное прощупывание показало, что там, куда я могу дотянуться руками, ничего нет. Столь же осторожный шаг засвидетельствовал, что и ногами мне ни до чего не дотянуться. Собственно говоря, я не стоял ни на чем. То есть находился в своеобразном взвешенном состоянии подобно предмету с плотностью равной плотности воды, который не может ни всплыть, ни утонуть.

Но если я взвешен, то в чем? Всплывая, я ощущал, что словно бы движусь вверх сквозь водную толщу. Но теперь воды вокруг меня не было. Двигая руками или ногами, поворачивая голову, я не ощущал никакого сопротивления. И даже когда я начинал размахивать руками изо всех сил, достаточно быстро, чтобы почувствовать рассекаемый воздух, я все равно ничего не чувствовал.

Я решил прекратить на время активные действия и подумать. Однако подумать мне толком не удалось, потому что я тут же заметил, что не только ничего не вижу и не чувствую на ощупь, я ничего и не слышу. Я не слышал ни собственного дыхания, ни шороха своей одежды, ни иных звуков, которые могли, бы свидетельствовать о близком присутствии каких-либо людей или объектов.

Я попробовал говорить, но снова не издал ни звука.

Затем я попытался хлопнуть ладонями и не почувствовал, чтобы они соприкоснулись. Собственно говоря, взмахивая руками, я не ощущал, что действительно это делаю. Ни одно из моих движений не сопровождалось какими-либо ощущениями. Я не чувствовал, как раздвигаю или сжимаю губы, не чувствовал, как моргаю.