Михаил Лифшиц - Любовь к родителям

Мы с братом знали, что у нас есть бабушка и дедушка, мамины родители, тетя Зина, мамина сестра, еще дядя, папин брат. Этими сведениями и ограничивалось для нас с братом понятие «родня». На всех родственников мои родители были обижены, отношений не поддерживали, и мы выросли с сознанием, что родственники у нас чисто номинальные. Помню, как-то с друзьями мы приехали в Питер, и я повел всю команду к тете Зине. Она нас радушно встретила, накормила, и мы ушли. Красота Зины, ее мужа и их детей произвели яркое впечатление на всех, и мой друг Яковлев вымолвил на улице:

– Да… Красивые у тебя сродственники!

Я был поражен его оценкой: как можно хвалить плохую Зину, ее плохого мужа и их плохих детей. Поэтому я, как человек знающий от своих мамы и папы всю правду, ответил Яку:

– Они очень виноваты перед моими родителями…

Сейчас мне стыдно об этом вспоминать.

Когда к нам приезжала бабушка, отец всегда бывал недоволен, особенно если бабушка недомогала и требовала вследствие этого повышенного внимания. Как-то в такую минуту отец зажал меня в углу и начал странный разговор.

– Бабушка – очень здоровый человек. Ты понял?

– Понял, – отвечал я.

– Что ты понял? Повтори.

– Что бабушка – здоровый человек, – повторил я.

– Нет, не так, – еще больше разозлился отец. – Бабушка – очень здоровый человек. Повтори!

– Бабушка – очень здоровый человек, – сказал я, но не слишком уверенно: все-таки бабушка болела.

– Да, очень здоровый. А по-настоящему больной в этой семье только я, – завершил внушение отец.

Дед умер, когда мне было лет шестнадцать. Бабушка пережила его на полтора десятка лет и умерла в богадельне.

Прошли годы, и родителей потянуло к оставшейся в живых родне, к сестре матери, к брату отца. Их старые обиды забылись или затушевались. Зато мы, их потомки, двоюродные братья и сестры, навсегда остались чужими людьми.

То, что мне в жизни придется труднее, чем моим друзьям, я знал всегда. Об этом часто напоминали в школе и ребята, и учителя. В пятом или шестом классе при заполнении какой-то анкеты Валерка Шляпин, сидевший со мной за одной партой, вдруг поднялся во весь рост и громко сказал:

– А вот сейчас посчитаем, сколько у нас в классе евреев! – и стал считать по черным головам. Но антисемит он был начинающий, поэтому посчитал многих русских и татарских брюнетов и брюнеток, а меня не посчитал.

– Я тоже еврей, – сознался я исследователю.

– У тебя же волосы не черные, – по-свойски поправил меня Шляпин.

Тогда я показал ему анкету. Это его ошеломило.

– Вот это да! – промямлил Шляпин и сел. Видимо, задумался о будущем – ведь и алгебру, и геометрию он списывал у меня.

Меня бил школьный хулиган дылда Калмыков, солидно приговаривая:

– Мне один человек советовал евреев убивать.

Анатолий Николаевич Шарапов, наш классный руководитель и учитель литературы, задавал на дом пропущенную в хрестоматии четвертую главу "Тараса Бульбы" Гоголя, посвященную еврейскому погрому, а потом вызывал меня пересказывать перед всем классом.

Таких эпизодов в памяти много, они портили жизнь, но основной фон создавали не они. У меня были прекрасные школьные друзья, они и до сих пор мои друзья. Жизнь была многообразна: лыжи, коньки, плаванье, радиолюбительство, оловянные солдатики, умные семинары для школьников – при Физтехе, при МГУ. Я гонял на велотреке, правда, без особых успехов, но совсем не по вине пятого пункта. Мы с моим другом Лешей Яковлевым были лучшими учениками нашей школы-восьмилетки. Выводить в отличники из трех восьмых классов было больше некого, и Анатолий Николаевич клацал зубами, как промахнувшийся волк, но сделать ничего не мог – так решил педсовет. Яка он тоже ненавидел, не помню за что.

Мы окончили восьмилетку, и нас взяли в лучшую в окрестностях десятилетку, которая набирала в девятый и десятый классы отличников со всей округи, а потом гордилась процентом поступивших в вузы. Тут-то мы с Яком попали в такую атмосферу, которая раньше, наверное, была в старших классах гимназии. Шестьдесят пятый – шестьдесят седьмой годы, девятый и десятый классы. Театр на Таганке, «Современник», «Новый мир», «Юность», Окуджава, Галич, Высоцкий, процесс Даниэля и Синявского, письма Лидии Чуковской Шолохову и Эрнста Генри Эренбургу – все это было наше. Тут же молодой Василий Аксенов, смерть и рассекречивание имени С.П.Королева, Солженицын.

Кстати, отца моего приглашали в школу для политинформации по Даниэлю и Синявскому. Он часто, сильно картавя, произносил слово «двурушничество», но успеха у моих вольнолюбивых одноклассников не имел.

При всей вольной жизни мы настойчиво готовились к поступлению в институт, особенно вторую половину десятого класса. Для меня это был первый серьезный антисемитский фильтр, к тому же мне могла помешать очередная израильская агрессия, вызвавшая возмущение всего советского народа, и двойной (сразу десятый и одиннадцатый классы) выпуск предыдущего шестьдесят шестого года, заметно повышающий конкурсы.

Куда поступать, было в общем-то ясно – в технический. К гуманитарному образованию отбили охоту Баба Паня, Прасковья Петровна, которая вместо истории барабанила номера съездов, и Ирина Сергеевна, учительница литературы, которая думала, что "трюфли, роскошь юных лет" – это конфеты. А из технических я хотел на Физтех и ходил в физматшколу при Физтехе, а если не на Физтех, то все равно, куда "берут".

Все знали, что в некоторые вузы вообще "не берут", например в МИФИ, а про Физтех говорили разное. Мы с Яком готовились без репетиторов, в соответствии с собственными воззрениями. Я совсем не решал задач, полагая, что знающий теорию любую задачу решит. Скорее всего, как я потом понял, не натаскавшись на физтеховские задачи, я бы на Физтех все равно не поступил.

В общем, на Физтех я идти испугался. Одна наша знакомая, почти родственница, работала в Институте связи и сказала родителям, что институт это очень хороший и без особых ограничений, а родители сказали об этом мне. Я пошел в этот институт на физическую олимпиаду для школьников, стал ее победителем, а дальше уже само пошло в направлении Института связи.

Школу я окончил так себе, с одной «пятеркой» по физике и одной «тройкой» по химии. Вольная жизнь все-таки помешала. К тому же я пустил по школе шутку, что "химия – это наука Кать и Клав, автокать и автоклавов", и наши химички Екатерина Алексеевна и Клавдия Ивановна всерьез обиделись. Почти всю первую половину десятого класса я был занят подготовкой к новогоднему спектаклю, в котором был Снегурочкой. Костюм мой состоял из отцовой голубой нижней рубашки, на которую мама нашила снежную оторочку из белого полотна, парика с косичками и кед пятидесятого размера с белыми бантами. Я был длинен и худ, а Дедом Морозом была Таня Горюнкова, полная и на две головы ниже меня.