Анатолий Жуков - Голова в облаках

Удивительно!

А он тоже был молод, лет тридцати, крепок, красив и улыбался добродушно, доброжелательно. Говорил же со спокойной мудростью много пожившего, много знающею человека. Особенно интересно — о могуществе зеленого листа, о молекуле хлорофилла, о фотосинтезе. И Сеня с грустью понял, как много значит серьезное образование и как далеко ему, пожилому уже человеку, до этих молодых ребят, серьезных ученых, с которыми он познакомился. Конечно, и его не в навозе нашли, он тоже всю жизнь работает, но его изобретения сделаны почти вслепую, по какому-то наитию, догадкам, ощупью. Будь он помоложе, каким бы добрым помощником-коллегой, со своими-то золотыми руками, стал он этим ребятам!

В Комитете по изобретениям, куда подбросил его на легковушке Юрий Федорович, Сеня, как ни странно, успокоился. Заявку у него не приняли, поскольку изобретения в сущности не было, была лишь техническая идея, замысел, еще не разработанный, требующий многочисленных уточнений, и дополнительная работа Сеню не радовала. Успокоило и обрадовало другое. Сотрудник, принявший его, объясняя свою занятость, сослался на громадное число изобретателей и рационализаторов: пять лет назад, например, в 1965 году их было 2 млн. 936 тыс. человек, а в нынешнем году, судя по прошлому и по поступлениям за первое полугодие нынешнего, эти цифры возрастут примерно на полмиллиона. Сеня возрадовался: если столько народу ищет в творческой устремленности созидания нового — найдем, додумаемся до любого самого хитрого решения. Не я, так другой. Юрий Георгиевич, например. Или Юрий Федорович. Или Николай Тимофеевич. Один — топливные элементы, другой — животноводческие машины, третий — новые методы земной и космической радиосвязи.

Вечером Сеня уже сидел, покачиваясь, на полке плацкартного вагона и остывал от московских встреч и прощаний. На коленях у него лежала сумка с книгами лично знакомых теперь ученых, зачерствевшая половинка батона (Феня размочит курам), а поверх сумки — воздушная розовая косынка, и на ней книжка стихов Виктора Ивановича. Почему-то на обложке всем авторам только имя и фамилию ставят, а отчество пропускают, лишь на последней странице печатают, да и то мелкими буквами.

И косынку и книжку Сеня не торопился прятать в сумку, привыкал к ним и еще видел их щедрых владельцев-дарителей: Виктора Ивановича и Руфу вместе с Николаем Николаевичем. Они стояли у вагона ленинградской «Стрелы» и махали ему руками, кричали: до отхода поезда оставалось две минуты. Сеня подбежал, обливаясь потом, — суконный костюм был не для такой погоды — пожал им руки, поблагодарил Николая Николаевича за помощь в розыске ученых. Всех троих нашел, спасибо вам.

Виктора Ивановича узнал сразу, хотя он и был одет так же легко — в безрукавку и джинсовые брюки, — как Николай Николаевич. Очень уж отчетливый облик, запоминается прочно.

— Значит, земляк? — сказал он, улыбаясь широко и приветливо.

— Почему? — удивился Сеня. — Я же не москвич, я из Хмелевки, совхоз «Волга».

— А я из журнала «Волга» приехал. Из Саратова.

— Коля, нам пора, — заторопилась Руфа. — До свиданья, Виктор Иванович, спасибо, проводили, ждем в гости. И вас тоже, Семен Петрович. Передавайте привет своей красавице Фене. Вы тоже сегодня едете?

— Ага, — кивнул Сеня. — Два дня бегал и гостинцев не купил. Феня заругает.

Руфа быстро раскрыла сумочку, вынула эту косынку и сунула ему:

— Передайте от меня.

Поезд бесшумно тронулся, она торопливо шагнула в тамбур, Николай Николаевич пожал им руки и побежал за ней, вскочил в вагон на ходу.

А Виктор Иванович проводил Сеню на Казанский вокзал, подарил эту книжицу, увиденную в киоске, и с полчаса, наверное, расспрашивал его об изобретательстве. Гуляли по привокзальной улице, и он расспрашивал. А потом, остановившись у подстриженной запыленной липы, погладил ее по ветке, сказал раздумчиво:

— Вот бы механизм этого простенького зеленого мальца изобрести. Животворного и животворящего этого листочка. А? Или хотя бы не мешать ему.

И таким гулким многократным эхом отозвались в Сене эти слова, что и сейчас еще не утихли, звучат сладкой музыкой. Удивительно! Поэт, а сказал, в сущности, то же, что говорили в независимости понимания друг от дружки ученые инженеры. Будто подслушал.

Сеня поглядел на портрет в книжке — прямой взгляд за стеклами очков, крупные, резкие черты лица, — открыл наугад:

Вот она и разгадка. Наверно, всего надумался в сердечной тревоге за нашу жизнь, пока к листочку к зеленому пришел — к истоку всего сущего, началу нашего сиротского в безбрежном космосе, геройского существования без заслуженного трудового отдыха.

Под полом стучали колеса, вагон покачивался, баюкая пассажиров, пролетали за окном редкие уже огни Подмосковья. Сеня положил подарки в сумку и стал укладываться спать.

В Суходол поезд прибыл к полудню, он успел на 12-часовой автобус и к обеду поспел в Хмелевку. Сошел на одну остановку раньше, у больницы, чтобы повидать Веткина.

— О-о, путешественник явился! — встретил его тот у корпуса. — А о тебе тут уж в три лаптя болтают: сбежал-де от позорного провала с самоходной дорогой, от стыда.

— Никогда такого конфузного поступка не было. И не будет, не дожидайтесь, товарищ Веткин.

— Да разве я это, Сеня! Да я всегда душой на твоей стороне. Идем в нашу беседку покурим. Ну как съездилось, рассказывай.

Они просидели за круглым столом часа два. Сеня рассказывал, а Веткин, вздыхая, листал подаренные книги, переспрашивал, потом покаянно признался:

— Профукал я, Сеня, плодоносные свои годочки. А тоже, наверно, мог бы и доцентом стать, как твой Новиков, книжку написать…

— Вы же воевали, товарищ Веткин, молодость там прошла, цветенье юности жизни…

— За цветеньем, Сеня, плоды появляются, а где они? Твой поэт тоже воевал, штурмовые батальоны да маршевые роты, после войны, видать, тоже не сладко пришлось, а не сдался же, сладил, выдюжил. Фронтови-ик! И о погибших вот не забывает, отчитывается даже перед ними и нас всех призывает помнить.

Сеня прочитал книжку утром, в поезде, но горестная декламация Веткина растревожила его опять.

Веткин поглядел на него в задумчивости и печали, закурил сигарету, потом попросил как-то по-детски: