Анатолий Жуков - Голова в облаках

— Минуточку! — Митя Соловей постучал по графину. — Наш суд превращается в диспут на самую общую тему. Подождите, товарищ Илиади. А вы свободны, товарищ Заботкин. Прошу внимания, граждане! Слушание свидетелей и потерпевших окончено, мы удаляемся для выработки решения на совещание.

— А как же мой план? Я же предупреждал, понимаешь! — К столу пробился Башмаков с папкой в руках, но члены суда уже вышли и направились к восьмиквартирному дому. Башмаков сунулся к начальству: — Товарищ Балагуров! Товарищ Межов! Я же план персонального коммунизма Хмелевки составил, понимаешь, а они с котом возятся столько дней. Извини-подвинься, понимаешь, но слушать вам придется.

— Извините, но меня перебили, и я должен закончить. Что такое человек? Грубо говоря, человек состоит из трех частей…

— Да ладно, Склифосовский, слыхали!

— Извини-подвинься, человек тут ни при чем. Тут главное, понимаешь, сама жизнь, а не человек.

Межов покачал головой и присел на переднюю скамейку, а Балагуров занял за столом место председателя и поднял руку, призывая к тишине. Когда утихли, дал слово Башмакову, поскольку вопрос у него особой важности. Ни у кого еще такого конкретного плана нет, а у нас в Хмелевке есть. Ведь план для Хмелевки, верно? Для построения коммунизма и благоустройства быта.

— Верно, — сказал Башмаков, уже надевший очки и развернувший свою папку. — План построения…

— Построения или благоустройства? — уточнил Балагуров.

— Это все равно.

— Нет, не все равно. Построение — это как бы новый процесс: вот ничего не было, а вы составили план построения, мы его обсудили, приняли за основу, потом внесли поправки, дополнения и уточнения, затем приняли в целом. Так?

К столу пробралась старуха Прошкина и поклонилась:

— Так, батюшка, так, правильно. А только кто же мне заплатит за новый просяной веник? Старый был бы, ладно, а то ведь раза два только горницу подмела. Который день хожу, слушаю, обо всем говорят, а про мой веник ни словечка. И он сидит неподступный.

— Кто он? — Балагуров не обиделся, что его перебили.

— Да Титков, кто же еще! Вот он, идол, дремлет без печали.

Титков спал сидя, Адам дремал у него на коленях, изредка приоткрывая глаза на постоянно говорящих людей: они, кажется, забыли про них с хозяином.

— Такие вопросы я не решаю, — сказал Балагуров. — На то суд есть, вот он посовещается, подумает и тогда уж заставит кого надо возместить вам. Дело-то серьезное, правда?

— Не пустяшное, батюшка, — просяной ведь, новый.

Публика развеселилась опять, но Балагуров быстро навел тишину и вернулся к разговору с Башмаковым.

— Так план построения или благоустройства? — снова переспросил он.

— Построения, — сказал Башмаков. — Я, понимаешь, заново все хочу, чтобы и фундамент быта был, извини-подвинься…

— Неправильно! — крикнул прораб Ломакин и вышел, раздвинув толпу, в первый ряд. — Позвольте, Иван Никитич, я ему растолкую по-своему, как строитель.

— Попробуй, Ломакин, попробуй, — улыбнулся Балагуров.

Ломакин застегнул распахнутый черный халат, вечно забрызганный цементным раствором, и раздельно, как учитель отстающему ученику, начал объяснять Башмакову, не сводя с него требовательного взгляда:

— Фундамент у нас, товарищ Башмаков, давно уже есть — жизнь не сегодня началась, мы ее продолжаем и обязаны благоустроить. Вот как если бы мы возводили многоэтажный дом и нам осталось сделать один этаж, последний. Ведь дом когда благоустраивается? Только тогда, когда он достроен, подведен под крышу, когда подключен к инженерным коммуникациям. Проще говоря, когда в отделанный полностью дом дали свет, радио, горячую и холодную воду, газ, когда работают санузлы, мусоропровод, лифт и так дальше. Мы правильно обсуждаем разные недостатки, правильно, что непримиримы к ним, но не надо расстраиваться, что они не сразу исчезают. Надо помнить, что происходят они от недостроенности жизни, что последнего этажа еще ист, инженерные коммуникации, которые должны дать все удобства, еще не подключены. Так, нет?

— Правильно! Верно! — отозвалось несколько голосов.

— Неверно, — сказал Балагуров. — Ты, Ломакин, хоть и строитель, но твое сравнение жизни с многоэтажным зданием никуда не годится. Не так все просто…

Титков неожиданно громко чихнул, проснулся и, увидев за столом Балагурова, подался назад и опрокинулся вместе с котом и скамейкой на землю. Пустая фляжка со звоном откатилась к столу, Адам скакнул на квасную бочку, перепрыгнул мороженщицу и скрылся. Всем стало весело, даже Балагуров улыбнулся, глядя, как Титков пытается встать. Не смеялся только Межов. Он подал руку старику, поднял его, потом фляжку и удивился:

— Послушай, Титков, да ты захорошел, что ли? Как ты мог?!

— Сам удивляюсь. — Титков с трудом удерживался на ногах. — Все время здесь, с Адамом сижу… с пяти часов… у всех на глазах… и фляга вот пустая, а оно вон как получилось…

— Мне пришлось рыться в книгах, много читать, делать выписки, — говорил Митя Соловей, — и тревожила меня одна проблема: какова вообще цель наказания — содействовать уничтожению преступлений или только отомстить за содеянное? Вопрос усложнен тем, что ответчик не сознает своей вины и никакое наказание не предотвратит рецидивов подобных деяний. Даже если Адама лишить жизни.

— Не имеем права, — сказала Юрьевна, покуривая. Здесь было прохладней, чем на улице, уютней и никакого шума. Хорошо!

— Я вообще. Если допустить, что мы убьем Адама, его соплеменники, сородичи, ну, словом, другие коты и кошки, не убоятся сурового наказания по своей несознательности и будут поступать в соответствии со своей хищнической природой. Верно? Ну вот. Следовательно, на первую часть вопроса мы можем ответить отрицательно: наказание в данном конкретном случае не содействует уничтожению преступлений и не играет никакой воспитательной роли. Из материалов дознания нам, однако, известно, что хозяин кота гражданин Титков после каждого проступка наказывал Адама физически, после чего тот не повторял такого проступка дома.

— Дома! — остановил Чернов. — А в магазинах, на совхозной ферме, где нет порядка и охраны, блудил.

— Вероятно, он решил, что если там не бьют, то воровать можно.

— Нет, он знает, что и там нельзя, — сказала Юрьевна. — Иначе он не убегал бы при виде человека. А он всегда убегает.

— Тоже верно. Значит, вы думаете, что наказание способно предотвратить преступление?

— В нашем случае — нет, а вообще трудно сказать. Если о человеке, то есть мнение, что все прекрасное — хорошая музыка, например, искусство, литература, живопись — способно исправлять нравы, улучшать характеры.

— Да? Но, по логике, тогда преступников надо не сажать в тюрьму, а водить в Большой театр, в консерваторию имени Чайковского, в Пушкинский музей или Эрмитаж.