Сэм Хайес - Моя чужая дочь

В кафе на второй платформе я сажусь за столик, а Руби пристраиваю на коленках так, что ее еле-еле видно, будто из-под парки выглядывает рюкзачок. Достаю из кармана деньги. Две бумажки по двадцать фунтов и немножко мелочи. Больше у матери в кошельке не было — потратила почти все, что отец ей на домашние расходы дает.

Покрепче прижав к себе Руби, я подхожу к продавщице. Покупаю горячий шоколад и батончик «Дейри Милк». Какая она хорошая девочка, моя Руби, — спит себе и спит. Тетка за стойкой даже не заметила, что у меня ребенок под курткой. Точно не заметила. Потому что, если б увидела, наклонилась бы и засюсюкала, правда же? А она брякнула сдачу на стойку и орет: «Следующий!» Я для нее пустое место.

Пока пью шоколад, изучаю расписание поездов — повезло, кто-то оставил на столике в чайной луже. В Лондон поезда уходят каждые полчаса. Следующий через двенадцать минут, нужно на него успеть.

Мать ко мне еще не скоро поднялась, только где-то к обеду стукнула в дверь и оставила поднос на полу. Я думала, что не вылезу из своего мокрого гнезда на полу, но голод погнал — поползла как миленькая на карачках. Никто еще не знал, что я из себя ребенка выпихнула. Не помню, что там на тарелке было, проглотила все как бродячий пес и сунула поднос обратно за дверь, чтобы все как всегда. И опять заснула. Наверное, надолго. Руби была умницей, не плакала, радовалась, что живая и что разрешают сосать и спать.

Я уже на платформе, у самого края. Поезд гудит в метре от нас с Руби, несет за собой всякий мусор и восторг, восторг! Скоро и мы уедем. Громкоговоритель бубнит, что следующим прибывает поезд до Лондона. Что мы с Руби будем делать в Лондоне? Без понятия. Главное — нас там никто не знает. Значит, там безопасно.

Никто не догадается, что я сбежала от родителей — от матери с отцом, которые велели отдать моего ребенка чужим людям. В Лондоне до нас никому нет дела, потому я и надеюсь, что там мы будем в безопасности.

Я дышу осторожно, проживаю каждую минуту с моей бесценной малышкой будто на цыпочках, будто это моя последняя минута. Мне кажется, вот еще миг — и на мое плечо ляжет тяжелая рука отца. А мать станет рыдать и обзываться гадкими словами. Потом рядом вырастет громадный полицейский, заберет мою Руби и отдаст чужой женщине, а мать с отцом будут кивать, страшно довольные. Меня посадят в тюрьму и даже навещать никому не разрешат. Никому, кроме дяди Густава…

Поезд громыхает вдоль платформы и с лязгом тормозит. Я поднимаюсь по ступенькам в вагон, прижимая к себе сверток с глазками, моргающими из-под края одеяльца. Что они видят, эти блестящие глазки? Я где-то читала, что новорожденные младенцы ничего не видят, кроме лица своей мамы.

Руби вдруг встрепенулась, зашевелилась в своем шерстяном коконе. Головой вертит и глядит вокруг, вроде все понимает. Ой, не могу. Смешная. Я улыбаюсь, целую ее в лобик и, страшно гордая своей умной девочкой, иду по узкому проходу.

Вагон полон, но мне удается найти свободное место рядом с молодым человеком с газетой в руках и наушниками. Не глядя на меня, он кладет руку на подлокотник, чтобы я не заняла. Руби совсем изъерзалась. Я ее разворачиваю, замечаю, что у нее ножка замерзла, — по дороге мы потеряли одну вязаную пинетку — и растираю крохотные пальчики. У меня болят руки — все-таки я несла Руби через весь город. И вообще мне как-то не по себе, вроде я грипп подхватила.

Я пытаюсь устроиться поудобнее, и мой сосед, покосившись на меня, замечает Руби. Она что есть сил изгибается и дергается — хочет вытащить ручки из одеяла. Не получилось, и она обиженно кричит. Странно — молодой человек сначала улыбается ей, а только потом отворачивается. Тс-чч-тс несется из его наушников. У кого-то звонит мобильник. Еще один детский визг раздается в другом конце вагона.

Если бы я не удрала из дома, если бы не хотела сохранить в тайне, что у меня есть ребенок и мы бежим в Лондон, то с удовольствием пересела поближе к другому малышу, пусть бы Руби на него поглядела. А я с мамой поговорила — какие она использует подгузники, кормит грудью или смесями? Я ведь теперь тоже мама, хотя вроде и права не имею, раз мне только пятнадцать. Я не чувствую себя настоящей. Та, другая мама небось нос задрала бы и ребенка своего подальше от меня отодвинула.

Состав тронулся. Оказалось, я сижу спиной по ходу поезда.

Через двадцать минут Руби уже кричала во все горло. Наш сосед сделал музыку погромче. Бабуля через проход от нас пялится — злится. Мне жарко в парке, я вся мокрая. Двери в конце вагона разъезжаются, контролер останавливается у первой пары скамеек, пассажиры лезут в сумки и карманы за билетами. Еще шесть скамеек — и контролер захочет продырявить мой билет. Которого у меня нету. Я поднимаюсь со скамейки, притискиваю к груди орущую Руби и иду в сторону контролера. Меня болтает из стороны в сторону, будто пьяную, хоть я и хватаюсь по пути за ручки на спинках сидений.

Бочком-бочком протискиваюсь мимо дядьки в форме, который как раз допытывает такого же зайца. Отодвигаю вбок половинку двери — и шмыг в туалет. Воняет тут будь здоров, и пол — сплошная лужа. Ногой пихаю крышку, та хлопается на унитаз, а я — сверху. В сортире есть окошко, крохотное, но все-таки. Выпрыгнуть можно. Я ведь уже один раз выпрыгнула. Села на подоконник, ноги перекинула и свалилась на кусты. Наверное, своих я больше никогда не увижу.

— Ну, что? — спрашиваю я Руби. — Что кричишь?

Она куксит мордочку, плачет, изгибается. Руки умудрилась вытащить, а ножками сучит внутри кулька из одеяла. Я поднимаю ее так, чтобы мы оказались лицом к лицу. Заглядываю Руби в глаза, а она смотрит прямо в мои! Удивительно, мы и вправду родные, я это чувствую. Но через миг она становится красная-красная, вся сморщивается и ревет, будто ее пытают. А я еще думала, что буду хорошей мамой.

— Кушать хочет моя девочка?

Одной рукой тяжело раздеваться. Я дергаю замок молнии, с трудом расстегиваю. Под курткой я одета как капуста, приходится задирать кучу свитеров и футболок. Наконец добираюсь до груди — она горячая и болит. Вопли Руби обрываются, теперь она ворчит, как звереныш, и принюхивается. Неужели чует молоко, которое пропитало насквозь все мои одежки? Сосок она сразу находит ртом, но, вместо того чтобы ухватить по-нормальному, начинает его жевать и возить вокруг губами. Вижу, что голодная, а сосать почему-то не может, только что ей мешает — никак не пойму. Кулачки стиснула, молотит ими в воздухе. Вся облилась молоком, пытаясь накормиться, я ей мордочку вытерла — и зря. Она еще пуще развопилась. Молоко у меня невкусное, что ли?

— Ну а другого нет, — говорю я и опускаю все шмотки.

Мы минут двадцать сидим в туалете, чтобы контролер уж точно прошел весь вагон. Перестук колес и покачивание убаюкивают. Руби неохотно, но все-таки закрывает глазки. Я очень стараюсь ее не тревожить, когда выскальзываю из туалета на пятачок между вагонами. Пожалуй, здесь и простою до самого Лондона. Почему я удираю? Потому что мать и отец меня обдурили. Я всю беременность торчала взаперти в своей комнате, а они козни строили — как отобрать у меня ребенка.