Уильям Бойд - Неугомонная

Бомберг выделил голову густым черным мазком, в результате чего добился определенного эффекта, заставлявшего глаз концентрироваться на том, что было изображено внутри этой границы. Стиль письма был свободным: синие, зеленовато-голубые, зеленовато-желтые, свежие розовые, коричневые и угольно-черные тона, — и все это сочетание ради того, чтобы показать цвет кожи Ромера и его уже выступившую густую щетину. Мазки кисти широкие, импульсивные, уверенные, жирные. Я моментально почувствовала личность — сильную, возможно, высокомерную — хотя не исключено, что тут сыграло свою роль то, что я уже знала об этом человеке. Большие припухлые глаза, заметный нос; пожалуй, единственный признак слабости — полные, довольно вялые губы, поджатые от временной необходимости терпеть. Забияка? Излишне самонадеянный интеллектуал? Сложная художественная натура? Кстати, вполне возможно, что нужно обладать всеми этими качествами, чтобы стать профессиональным контрразведчиком, ведущим за собой целую шпионскую команду.

Я направилась по коридору портретной галереи в дамский туалет и привела себя в порядок перед зеркалом. Что говорил этот портрет о модели? Я внимательно посмотрела на себя. Волосы распущенные, густые, длинные и недавно вымытые. Губы подкрашены бледно-розовой помадой, а глаза подведены обычной темной тушью. На мне в тот день были совсем новый черный брючный костюм с нарочито белой строчкой по шву и накладными карманами и туфли на платформе. Я и так приличного роста, но сегодня мне хотелось быть по-настоящему высокой. И мне показалось, что я чертовски симпатична. Потертый кожаный портфель, по моему ощущению, вносил в картину приятный диссонанс.

Я пошла по Трафальгарской площади в сторону Пэлл-Мэлла, а потом, срезав угол, свернула на Сент-Джеймс-скуэр, попала в сеть улочек между площадью и Джермин-стрит, где и отыскала «Бриджес». Дверь была самая обычная: блестящая черная — никакой таблички, просто номер — с окном ажурной работы, украшенным немыслимыми завитушками. Я позвонила в медный колокольчик, и меня впустил привратник в темно-синей ливрее с красными петлицами. Он посмотрел на меня очень подозрительно. Я сообщила ему, что у меня назначена встреча с лордом Мэнсфилдом, и он удалился в какое-то помещение, напоминавшее стеклянную телефонную будку, чтобы справиться в журнале.

— Руфь Гилмартин, — сказала я. — В шесть часов.

— Пожалуйста, сюда, мисс.

Я последовала за этим человеком по широкой винтовой лестнице, уже понимая, что скромный вход скрывал просторное здание элегантных георгианских пропорций. На втором этаже мы прошли мимо читального зала — глубокие диваны, потемневшие от времени портреты, несколько стариков, читающих журналы и газеты, потом бар — несколько выпивающих стариков, дальше столовая, где молоденькие девушки в черных юбках и белых накрахмаленных блузках накрывали к обеду. Мне показалось, что присутствие в этом здании женщины, которая не являлась бы прислугой, было очень необычным явлением. Затем мы еще раз завернули за угол и пошли по коридору мимо гардеробной и мужского туалета (запах дезинфицирующего средства, звук воды, через промежутки времени журчащей в писсуарах), из которого появился старик с тростью и, увидев меня, изобразил на лице почти комичное удивление.

— Добрый вечер, — поздоровалась я с ним, чувствуя, что становлюсь одновременно и спокойнее, и злее. Злее — поскольку поняла со всей очевидностью, что здесь происходило; спокойнее — поскольку стало ясно, что Ромер не понимал, что все это не только не сработает, но и окажет противоположное действие. Мы в третий раз свернули за угол и подошли к двери с надписью «Дамская гостиная».

— Лорд Мэнсфилд встретится с вами здесь, леди, — сказал привратник, открывая дверь.

— А вы уверены, что я леди? — вырвалось у меня.

— Прошу прощения, мисс?

— Ах, забудьте.

Я решительно прошла мимо него в эту самую дамскую гостиную. Это была тесная, дешево обставленная комната, где пахло шампунем для ковров и мебельным лаком — было очевидно, что комнатой практически не пользовались. На окнах висели ситцевые занавеси, а на стенных канделябрах — красновато-коричневые шторы с бахромой ярко-оранжевого цвета; целый набор никем не читанных дамских журналов — «Дом и сад», «Женский журнал» и, конечно же, «Леди» — был разложен веером на кофейном столике; паучник умирал от жажды в горшке на каминной полке над пустым камином.

Привратник удалился, и я передвинула самое большое кресло на несколько футов — так, чтобы единственное окно оказалось за его спинкой; мне хотелось, чтобы свет падал на кресло сзади, тогда мое лицо оставалось бы в тени, а лучи летнего заходящего солнца освещали бы Ромера. Я открыла портфель и достала блокнот и ручку.

Прошло пятнадцать минут, двадцать, двадцать пять. Я, конечно, поняла, что опоздание было преднамеренным, но даже обрадовалась этому. Сам факт того, что я ждала кого-то столь долго, был так необычен для меня, что мог служить доказательством: на самом деле, я довольно сильно нервничала перед встречей с этим человеком — человеком, который занимался любовью с моей матерью, который завербовал ее, который «вел» ее, если можно было так выразиться, и которому она однажды призналась в любви промозглым днем 1941 года на Манхэттене. Я, возможно, впервые почувствовала, что Ева Делекторская становилась для меня реальностью. Но чем дольше Лукас Ромер заставлял меня ждать, чем больше он пытался запугать меня в этом бастионе престарелой сиятельной мужественности, тем сильнее меня охватывала злость, а следовательно, я становилась менее опасной.

И вот наконец привратник отворил дверь: за ним неясно вырисовалась фигура.

— Мисс Гилмартин, ваша светлость, — объявил привратник и удалился.

Ромер вошел легко, с улыбкой на худом морщинистом лице.

— Извините, что заставил вас так долго ждать, — сказал он скрипучим и слегка хриплым голосом, как будто его гортань была забита полипами. — Так много утомительных телефонных звонков. Лукас Ромер. — Он протянул руку.

— Руфь Гилмартин, — представилась я, вставая и выравниваясь с ним ростом, пытаясь изобразить одно из самых крепких в своей жизни рукопожатий, стараясь не глазеть на лорда в упор, не таращить глаза, хотя мне очень хотелось бы внимательно посмотреть на него в течение нескольких минут через зеркало, прозрачное только с одной стороны.

Лукас Ромер был одет в отлично пошитый однобортный темно-синий костюм, рубашку кремового цвета. Под ней виднелся темный, красно-коричневый трикотажный галстук. Его улыбка оказалась такой же белоснежной и безукоризненной, какой ее и описывала моя мать, только теперь в глубине его рта золотом блестел дорогой мост. Лорд Мэнсфилд был плешив, довольно длинные, смазанные маслом волосы над его ушами были зачесаны прилизанными прядями. Несмотря на свою стройность, он слегка сутулился. Привлекательность, которой он когда-то отличался, все еще просматривалась в этом семидесятисемилетнем человеке призрачным воспоминанием: при определенном освещении было бы трудно определить его возраст — Лукас Ромер был, по-моему, все еще симпатичным пожилым человеком. Я уселась в передвинутое мною кресло, пока он сам не захотел сесть туда или жестом не пригласил меня сесть в другое место. Ромер выбрал себе место как можно дальше от меня и спросил, не хочу ли я чаю.