Харуки Мураками - TV-люди

Затем я решил поразмыслить над заявлением телечеловека о том, что моя жена больше не вернется домой.

Он говорит, что у нас ничего не получилось. Он говорит, что это причина, по которой она не вернется. Однако мне совершенно не казалось, что наши отношения разладились. Конечно, мы не идеальная пара. За четыре года мы много раз ругались. У нас было, вероятно, несколько проблем. Время от времени мы говорили о них. Иногда разрешали их, иногда и не разрешали. Большую часть того, что не разрешили, мы просто отбрасывали и ждали, пока пройдет нужное время. О’кей, мы были парой с проблемами. Именно так. Однако это вовсе не значит, что у нас ничего не получилось. Разве нет? А где, скажите мне, есть пары без проблем? Но все же уже перевалило за восемь. Просто по какой-то причине она не смогла позвонить. Да я могу назвать несколько таких причин. Ну, например… Что-то в голову мне не приходило ни одной. Я ужасно растерялся.

Я поглубже вжался в спинку дивана.

Этот самолет… Если это самолет, то как, собственно говоря, он летает, подумал я. Что является движущей силой? Где у него иллюминаторы? Где у него нос, а где хвост?

Я ужасно устал. Совершенно опустошен. Я подумал: нужно ответить двоюродной сестре о том, что мы не сможем приехать. Что-нибудь вроде: «Рабочие дела не позволяют мне приехать. Жаль. Поздравляю с замужеством».

Двое телелюдей в телевизоре проворно продолжали строить самолет, совершенно не обращая на меня внимание. Они работали, не покладая рук ни на секунду. Казалось, что конца и края не будет их работе, направленной на то, чтобы завершить самолет. Закончат одно дело — сразу же, не прерываясь, берутся за следующее. У них не было схемы производственных работ или чертежей, но они сами знали, что нужно делать сейчас и что нужно делать потом. Камера исключительно мастерски передавала их искусную работу. Очень понятная и точная съемка. Убедительное изображение. Наверное, еще один (четвертый или пятый) телечеловек отвечает за камеру.

Вот странная штука: наблюдая за работой телелюдей, которую можно назвать идеальной, я постепенно стал видеть самолет. По крайней мере, мне стало казаться, что ничего удивительного в том, что это самолет, нет. Я подумал, а какая вообще разница, где нос, где хвост. Когда люди вот так здорово и точно выполняют работу, наверняка получится самолет. Пусть он на него и не похож, но для них это самолет. Наверняка все именно так, как сказал тот мужчина.

Если это не самолет, то что это?

Телечеловек за пределами экрана так и не шевелился. Его правый локоть опирался на телевизор, а он смотрел на меня. Наблюдал за мной. А телелюди в телевизоре продолжали работать. Слышен был ход часов. ТаРуППК СЯУС ТаРуППК СЯУС. В комнате было темно, тяжело дышать. Кто-то шумно прошел по коридору.

Возможно, это и так, вдруг подумал я. Возможно, жена и не вернется домой. Вот что мне пришло в голову. Жена уже уехала куда-то далеко. Пересаживаясь с одного транспорта на другой, сбежала от меня куда-то туда, где я ее не достану. Наверное, наши отношения и правда зашли в тупик, так что обратной дороги нет. Возможно, мы их потеряли. И только я один этого не замечал. Внутри меня всколыхнулись разные мысли, а затем превратились в одну.

— Возможно, и так,— сказал я вслух.

Мой голос прозвучал внутри меня, как в пустоте.

— Когда завтра покрасят, станет более понятно,— сказал телечеловек.— Когда покрасят, станет самолетом.

Я посмотрел на свою ладонь. Мне показалось, что она стала меньше обычного. Всего на чуть-чуть. Может, просто показалось. Возможно, так выглядит изза света. Может, немного нарушился баланс расстояний. И все равно — ладонь будто бы уменьшилась. Погодите. Я хочу высказаться. Я должен что-нибудь сказать. У меня есть что сказать. Если я этого не сделаю, то скукожусь, засохну, а потом превращусь в камень. Как и остальные.

— Скоро сюда позвонят,— сказал телечеловек. А затем замолчал на мгновение, будто считал про себя.—

Через пять минут.

Я посмотрел на телефон. Подумал о телефонном шнуре. Телефонный шнур, который тянется бесконечно далеко. А где-то на конце этого страшного лабиринта проводов моя жена, подумал я. Очень далеко, так далеко, что мне до нее не добраться. Я почувствовал биение ее сердца. Еще пять минут, подумал я. Где нос, а где хвост? Я встал и попытался что-то сказать. Однако в тот момент, когда я встал, слова исчезли.

Во второй половине дня пришла она.

— Послушай, а ты всегда разговариваешь сам с собой? — спросила она, медленно подняв глаза от стола, словно вдруг вспомнила об этом.

Однако было ясно, что такой вопрос не был неожиданным, пришедшим в голову ни с того ни с сего. Вероятно, она все время о нем думала. В ее голосе звучали какие-то твердые, даже немного сухие нотки — непременные спутники таких ситуаций. Ведь, прежде чем выйти наружу, эти слова в нерешительности крутились и крутились на языке.

Они сидели друг напротив друга за кухонным столом и переговаривались. Если не обращать внимания на то и дело проходившие поблизости электрички, вокруг было, в общем-то, тихо. Так тихо, что порой даже чересчур тихо. Железная дорога без электричек — удивительно тихая штука. От линолеума на кухонном полу его босым ногам было прохладно и приятно. Он снял носки и запихнул их в карман брюк. Стоял теплый вечер, слишком теплый для апреля. Она закатала до локтя рукава палевой рубашки в клеточку. И продолжала крутить кофейную ложку в тонких белых пальцах. Он смотрел на кончики ее пальцев. Смотрел внимательно, и его мысли стали на удивление гладкими. Казалось, что она держит в руках мир, за самый кончик, и потихоньку распускает его. Она будто бы говорила — пусть это и займет много времени, но распустить все равно нужно. Вот так, формально и совсем без эмоций.

Ничего не говоря, он наблюдал за ее движениями. Он ничего не говорил, потому что не знал, что сказать. Остатки кофе в его чашке уже остыли и стали мутнеть.

Ему недавно исполнилось двадцать. Она была на семь лет его старше, замужем и даже с ребенком. Для него она была чем-то вроде оборотной стороны луны.

Ее муж работал в туристической фирме, специализирующейся на зарубежных турах. Поэтому по полмесяца его не бывало дома. Он уезжал то в Лондон, то в Рим, то в Сингапур. Судя по всему, муж был поклонником оперы, в их доме стояли в ряд толстые сборники пластинок по три-четыре в каждом, рассортированные по именам композиторов — Верди, Пуччини, Доницетти, Рихард Штраус. Это выглядело не столько коллекцией записей, сколько своего рода символом мировоззрения. Спокойного и твердого. В те моменты, когда он не находил слов или когда ему нечего было делать, он всегда разглядывал буквы на обложках. Справа налево, а затем слева направо. А затем про себя одно за другим читал их названия.