Итало Кальвино - Невидимые города

Рассказ мой о Пентесилее начать я должен был бы с описания въезда в город. Ты, конечно, представляешь, как на твоих глазах над пыльною равниной вырастают каменные стены, как ты шаг за шагом приближаешься к воротам, у которых бдят таможенники, озирающие уже искоса твой груз. Пока ты не добрался туда — был вне города, а пройдешь под аркою — уже внутри, в окружении компактной массы; гигантская резьба по камню станет открываться тебе постепенно, по мере углубления в ее рисунок — сплошь из углов.

Но, полагая так, ты ошибаешься: в Пентесилее все иначе. Ты идешь часами и не понимаешь, в городе уже ты или еще нет. Подобно озеру в низине, которое, растекаясь, образует топь, Пентесилея этакой кашицей растеклась вокруг на мили: отвернувшиеся друг от друга бесцветные дома средь колких пустошей, дощатые заборы, навесы, крытые железом. Временами, увидав, что жалкие фасады выстроились вдоль дороги — низенькие вперемежку с высоченными, как выщербленная гребенка,— думаешь: ну наконец-то город стягивает свои звенья. Но затем, шагая, видишь снова пустыри, за ними проржавелое предместье — мастерские, склады, бойня, кладбище, ярмарка с каруселями,— и улица с убогими лавчонками, которой ты было пошел, теряется среди облезлой пустоши.

Коль спросишь ты у встречных: «Где Пентесилея?», те ответят жестом, означающим не то: «Вот здесь», не то: «Вон там», не то: «Вокруг», а то и: «С противоположной стороны».

— Так где же город? — снова спросишь ты.

— Мы приезжаем сюда утром на работу,— говорят одни. Другие:

— Мы возвращаемся сюда лишь на ночь.

— А город, где живут?

— Наверное,— отвечают,— там,— и одни указывают на скопление тусклых многогранников у горизонта, другие — на призрачные крыши за твоей спиной.

— Значит, я прошел и не заметил?

— Нет, попробуйте еще пройти вперед.

И ты шагаешь от одной окраины к другой, пока не наступает время покидать Пентесилею. Ты спрашиваешь, как выйти из города; опять проходишь через россыпь пригородов; вечереет; загораются окошки — где пореже, где погуще.

Прячется ли узнаваемая и незабываемая, если хоть раз в ней побывал, Пентесилея в какой-то складке или котловине этого расплесканного округа или она — периферия самой себя, и центр ее повсюду, ты уже отчаялся понять. Теперь тебя одолевает более мучительный вопрос: возможно ль оказаться вне Пентесилеи? Или сколько бы ты от нее ни удалялся, только переходишь из круга в круг, по-прежнему в ее пределах?

Город Теодору на протяжении всей его истории изнуряли непрестанные нашествия; едва один противник бывал смят, как, набрав силу, жизни горожан уже грозил другой. Только не осталось в небе кондоров — пришлось бороться с ростом численности змей; истребили пауков — стало черно от мух, победа над термитами тотчас же обернулась завоеванием города древоточцами. Биологические виды, несовместимые с Теодорой, не выдерживая, вымирали. Раздирая панцири и чешую, выдергивая перья и надкрылья, люди в конце концов придали Теодоре и поныне отличающий ее чисто человеческий облик.

Но прежде много лет было неясно, не осталась ли победа все же за последним видом, оспаривавшим у людей владычество над городом,— за крысами. Из каждого поколения грызунов, которое людям удавалось уничтожить, выживали считанные особи, которые затем давали потомство, более неуязвимое для ядов и капканов. За несколько недель подвалы Теодоры снова заселяли орды крыс. Наконец, устроив беспощадную бойню, люди — мастера на смертоносные выдумки — взяли верх над поразительно живучими врагами.

Огромное кладбище животного царства, город Теодора стал после погребения последней падали с последними микробами и блохами стерилен. В результате человек восстановил нарушенный им самим миропорядок: видов, могущих поставить под вопрос его существование, больше не осталось. Память о животном мире будут сохранять теперь стоящие на полках городской библиотеки сочинения Бюффона и Линнея.

По крайней мере, так считали люди Теодоры, не предполагавшие, что пробуждается от летаргии иная фауна, давно забытая. Надолго оттесненная в глухие уголки системой видов, ныне вымерших, эта другая фауна стала выходить на свет из библиотечных фондов, где хранились инкунабулы, соскакивать с капителей, выныривать из имплювиев, устраиваться в изголовье спящих. Теодору отвоевывали сфинксы, грифы, козероги, гидры, гарпии, драконы, химеры, василиски и единороги.

Чем описывать тебе неправедную Берениче, украшающую детали своих мясорубок триглифами, абаками, метопами (натирщики полов, дотягиваясь подбородком до перил и глядя поверх них на атриумы, портики, парадные лестницы, чувствуют себя еще ничтожнее и меньше ростом), следовало б рассказать о скрытой Берениче — граде праведников, занятый во тьме кладовок и каморок сооружением системы из подручных материалов — проволоки, блоков, поршней, труб, противовесов,— проникающей, подобно вьющимся растениям, между громадными зубчатыми колесами (когда их заклинит, негромкое тиканье даст знать, что городом отныне управляет новый точный механизм); чем живописать благоуханные бассейны в термах, растянувшись на краю которых нечестивцы Берениче облекают в форму пышных фраз плетение интриг, окидывая хозяйским взглядом пышные формы плещущихся одалисок, лучше рассказать о том, что праведники, постоянно опасающиеся доносов ябедников и облав ретивых прихвостней, привыкли узнавать друг друга по манере говорить,— в особенности по произнесению запятых и скобок,— по нравам, простоту и строгость коих они старательно блюдут, избегая сложных, омраченных душевных состояний, по безыскусным, но при этом вкусным кушаньям, какие предпочитали древние в пору золотого века,— отварным бобам, густому рисовому супу с сельдереем, жареным цветочкам кабачка.

По этим данным можно составить представление о Берениче будущих времен, которое к познанию истины приблизит тебя больше, чем любые сведения о городе, каким он предстает сейчас. При условии, что ты примешь во внимание следующее: зародыш Берениче праведников, в свою очередь, таит в себе зачатки зла; убежденность в своей праведности — большей, чем у многих, почитающих себя святее Папы Римского! — и гордость оной претворяются, перебродив, у праведников в дух соперничества, ощущение обиды и стремление сделать назло, а их желание — вполне естественное,— чтобы нечестивцы получили поделом, приобретает характер мании занять их место и творить все то же самое, что и они. А это значит, что внутри двухслойного — нечестиво-праведного — города растет еще один — неправедный, хоть с первым и не схожий.