Михаил Ворскла - Русалка

Через час – полтора двор у Гарбузов был полон народу. Не хватало мест для сидения. Все проходящие улицей неминуемо попадали на праздник и чувствовали себя совершенно как дома. Сбивались в отдельные компании и даже позабывали, что за причина веселья и кого чествуют. Шумели, не стесняясь, курили, доедали угощения. Соседи за заборами говорили: «Именины у Гарбузов хорошо празднуют». Перелазиха, окруженная жадными до сплетен слушателями, рассказывала о бесчинствах цыган в округе, то есть, что у них нет ни капли совести и что одурачить и обокрасть кого-нибудь для них, как для нас выпить квасу. Вот, дескать, вчера, как раз и обманули несчастную женщину на краю села, возле старого магазина. Запудрили ей мозги каким-то непостижимым образом, какой только они знают, и та сама, собственными руками, вынесла им последние сбережения. И еще благодарила вдогонку, за то, что, мол, освободили ее от груза, камень с души сняли. Репьячиха подтверждала, и заверяла, что все так и было, будто кто-то спрашивал ее подтверждения. А Березка, смеясь в лицо Перелазихе, объявляла, что это просто сказки для малышей, а ей известны случаи, от которых волосы на голове шевелятся, но она не станет их пересказывать из сострадания к гостям, чтобы гостям, когда разойдутся по домам, спокойнее спалось ночью. Чего стоят только истории о бандах, орудующих в электричках и склоняющих слабохарактерных к игре в карты. И мужчин, и женщин, и даже тех, кто эти распроклятые карты и в руках за всю жизнь ни разу не держал. Для начала несчастному позволят выиграть, чтобы вызвать азарт и жажду денег, а после, будьте спокойны, отделают так, что и родная мама не узнает. Обберут дочиста, разденут и выкинут на неизвестном полустанке, откуда добраться до приличного места не на чем. Где автобусы не ходят, а жители, попрятавшиеся в свои хаты, не открывают ни за что, боясь воров и охотников за цветными металлами.

Батько слушал, кисло скривившись, и хотел было поспорить, но передумывал.

– Вы не игнорируйте холодец, – обратился он к свату, – его беспрепятственно можно и после кролика с картошкой и после голубцов. Его куда угодно можно добавлять.

– Спасибо, Петро Михайлович, я непременно воспользуюсь.

– И что у вас там в городе, – интересовался вдруг батько, – лучше жизнь, чем у нас на селе?

– Да такое же безобразие.

– Ну, уж хуже быть не может.

– А вот вообразите, – оживился Павло Андриевич, – может. Теперь не сразу и придумаешь, кому сносно живется.

– Ворью, вот кому.

– Это безоговорочно. Ну, а среди хороших людей?

– Да таких и не осталось.

– Остались, – уверял Павло Андриевич, – есть еще. Теперь главное, чтоб работа была, хоть какая, хоть свиньям рыла вытирать, но чтоб с жалованьем.

– Вот чертовщина, – расстроился батько, – Как жили! И нужно было развалить. И нужно было разрушить. Вот компотом запейте, Венера Тарасовна. Сашко, налей-ка в кувшин еще компоту, а ягоды высыпь утятам. Скоро газ к нам будут рыть. Так вот, посчитать, – сумасшедшие деньги требуют за установку. Трубы протянут, а газ могут и не пустить. Могут перекрывать краник, когда им того будет нужно. Заходи, заходи, Иван Петрович, – обратился батько к старичку, заглядывавшему во двор, – Выпьем за твоего батька покойного. Ты же Петрович. Не стесняйся.

– А до вас можно, – робко спрашивал старичок.

– Можно, можно, только калитку закрывай.

Старичок входил, и робость его как рукой снимало. Усаживался уверенно он за стол, будто с пеленок его знал, будто детство он провел в этом дворе, и каждая травинка ему была знакома.

– А какие у вас хлопцы молодцы, – решала сменить тему Венера Тарасовна, потому что батько уж как-то не по-праздничному хмурился, и усы его стали раскручиваться, а еще потому, что любила молодежь и в особенности хорошо сложенных загорелых хлопцев. – Посмотреть, одно загляденье: высокие, осанистые. Были бы у нас с Павлом Андриевичем еще девчата, всех бы за ваших хлопцев поотдавали.

Мама улыбалась. А батько – ничего.

– Только что-то самого меньшего, Дмитрика, не видно. Как приехали, не видели его.

– А ему с нами не интересно, – сделался еще мрачнее батько. – Ему милей, там где лес темней.

– Да что ты болтаешь, старый, – толкнула его локтем мама. – Пастушок он у нас, череду сегодня пасет.

– Что ж в праздник? Нужно было его отговорить.

– Разумный он у вас хлопчик, – хрустел карасем Павло Андриевич, – книжки любит читать. Рассуждения придумывать.

– Уж не знаю, о каком разуме вы толкуете, – возражал, подкручивая усы, батько, – ведь у него не пойми что в голове. Чепуха одна. Поставишь работу исполнять, все переврет, понаделает шкоды. Заглядится на бабочку или на кузнечика какого-нибудь крылатого. А то и просто в небо уставится. Ведь ему до всего есть дело, кроме работы, до всякой чепухи. Что из него вырастет? К труду нужно приучаться, чтоб ледащем не быть, а он от труда уклоняется.

– Может быть, какой-нибудь творческий толк от него будет?

– Какой?

– Творческий.

– Какой к бесу творческий!

– Нет, Петро Михайлович, вы не правы в этом пункте, – обтер пальцы об рушничок сват, – Сколько у нас прекрасных было: всяких артистов, художников этих, которые там поют, сочиняют.

– А кто его кормить будет, певца? Я не стану. Здорового такого дармоеда. Да и то сказать, там тоже трудиться следует, чтоб сочинить что-нибудь. Тоже труд необходим.

– А сколько ему уже?

– Пятнадцать исполнилось, – любовно сказала мама.

– Совсем козак.

– И в кого он уродился, – удивлялась сватья, – все у вас кареокие, черноволосые, все как на подбор. А он иной. И как это он такой чудной у вас получился?

Открывал рот и Иван Петрович, чтобы добавить свое, но оказывается, это он просто хотел потянуть с тарелки кусок кровяной колбасы и нацеливался уже в нее вилкой.

– Может быть, какой-нибудь другой нации подмешалось? – осторожно предположил Павло Андриевич.

– Да вы что, какой это другой? – вскипел батько. – У нас все чистокровные козаки. Разве и есть где-нибудь кацап или лях, но это ничего не портит.

– Да я так, предположительно.

И что это за Дмитрик такой, что так много о нем судачили гости, с некоторой даже в голосе симпатией? Рассказывали, волосы у него белые и легкие как пух, очи светятся и отдают несколькими оттенками сразу: и голубым, как небеса, и серым, как рябь на водах, и изумрудным, как листва на весенних посадках. Замечали, что еще с ранних лет удивлял он родных странностью, смелыми рассуждениями и ангельским видом. Гадали, что же выйдет из него такое в будущем. Верили, что должно что-то получиться необыкновенное, но это-то и пугало. А пуще других беспокоился батько, потому, может быть, что неудержимо любил его.

День клонился к вечеру и вдруг все обернулось червонным золотом. Воздух сделался чистым, как кристалл, и в косых закатных лучах высвечивались рои мух-журчалок. Много было выпито и съедено, а еще больше переговорено, и гости, откинувшись на стульях и лавках, пребывали в ожидании чего-то завершающего. Чего-то такого, чего еще не доставало. Откуда-то снизу, чуть не от самой земли, загудело наконец плавно и негромко, – то старший, Николай, запевал сильным голосом: