Михаил Ворскла - Русалка

Їхав, їхав козак мiстом,

Пiд копитом камiнь трiснув.

Да раз, два…

И все, как по уговору, дружно подхватывали, и раздавалось звеняще по селу и дальше, по окрестным лугам и балкам, где засели рыбаки над тихими волнами, где в неверном зеркале отражались растянувшиеся над тростниками пылящие стада:

Пiд копитом камiнь трiснув.

Соловейко в гаю свиснув.

Да раз, два…

Стемнело. Небо сделалось густо-синим с хрустальной россыпью звезд по всему куполу. С полей, подступивших как будто бы ближе, доносилась необыкновенно сладко пахнущая прохлада. Неслышно стал вползать на улицы туман. У Гарбузов закончился праздник, и гости разошлись. С Иваном Петровичем еле распрощались, так не хотел он возвращаться домой. Сватам были устроены прекрасные спальные места в отдельной комнате, а Венере Тарасовне еще и теплая ванна для полной комфортности. Дмитрик пригнал корову и скрылся вместе с братьями в хате. И только батько с Павлом Андриевичем продолжали заседать на дворе под яблонями и никакие уговоры, ни угрозы, не могли их поколебать. Молча они сидели за вытертым столом и таращили очи во мрак.

– Вам налить еще чарочку, Петро Михайлович? – спрашивал наугад, не зная в какую сторону и обратиться, сват.

– Не могу, – растягивал тяжело батько.

– Я бы налил, так где ж ее нелегкую разглядишь? Вот как слепое кошеня, не вижу и ладоней своих.

– Не могу, – твердил одно батько, – я с тем смириться не могу.

– Да вы смиритесь, Петро Михайлович.

– Нет.

– Да уж смиритесь, что вы, ей-богу.

– Но ведь мне жаль его, жаль. Пропал, совсем пропал хлопец.

– В такой темноте всякий пропадет. Да. У нас вот в городе подобной темноты… Так вы о хлопце снова? Э, возвратится он, вот увидите, возвратится.

– Нет, не возвратится.

– Возвратится. Что вы, ей-богу!

Батько вздыхал, точно хотел подчеркнуть, что никаких надежд на возвращение уже не осталось:

– Он теперь все больше по лесам. Засиживается допоздна. Не на месте голова у хлопца, понимаете?

– А то ему, Петро Михайлович, – резонно подметил Павло Андриевич, – необходимо прута дать, для воспитания,

– Но что ему делать там одному?

– Где, прошу прощения?

– С раннего утра, без обеда, без ужина.

– Без ужина? – удивился сват.

– У нас ведь село, Павло Андриевич, небольшое, а вокруг все поля, все балки, места дикие, безлюдные. Деревья и травы со всех сторон подступают.

– Скажите на милость. А что и товарищи с ним не ходят?

– Не ходят.

– Тогда не знаю, чем помочь, – и Павло Андриевич издал какой-то звук, выражавший, вероятно, полное недоумение.

Поднимался легкий ночной ветер и ласкался к яблоням, и забирался к ним в кучерявую темную листву. Проявлялся тополь в вышине ровным шелестом, а вокруг него пропадали и снова возгорались искрами звезды. Собаки почти все поумолкли по селу, и только одна где-то на самом краю его нехорошо тявкала.

– Послушайте, Петро Михайлович, – заговаривал после долгого молчания сват, – а не влюблен ли?

– Точно! – сверкнул белками глаз батько, – влюблен!

– Я так и думал, – обрадовался Павло Андриевич, – в какую же девку?

– Но не в девку.

– Как, не в девку?

– Хлопцы пересказывали, что не в девку.

– В старуху, что ли?

– Нет.

– Кто ж остается?

– Я бы сказал, Павло Андриевич, так вы не поверите.

– Я поверю, Петро Михайлович.

– Нет, не поверите.

– Вот увидите, поверю, – убеждал Павло Андриевич батька. – Не даром мой шурин газету «Аномалия» издает. Я чему угодно готов верить. Смело говорите.

Но батько вместо того зажег спичку и прикурил, и осветил вопрошающее лицо Павла Андриевича.

– Петро Михайлович, не мучайте, скажите.

– Не скажу.

– Что же мне сделать для вас, чтобы вы сказали?

– Пообещайте, что поверите.

– Вот пускай у меня все четыре колеса за раз проколются.

– Это тяжелая клятва, лучше выберите иную.

– Я готов на все идти ради вас.

– Так хотите узнать? – пускал дым батько.

– Петро Михайлович!

– Так знайте! – и батько наклонился к самому уху свата.

Тот внезапно прыснул со смеху, потому что батько уж очень щекотно прошелся по нему усами.

– Ничего не раслышал, Петро Михайлович, – кряхтел сват, – щекотно.

– В русалку, – повторил батько тихо.

– Что?!! – переспросил ошалело сват и зачесал в ухе, решив, что ему послышалось.

– В русалку! – закричал батько. И какое-то пугающее эхо прилетало к ним из темных глубин ночи. – В русалку, в русалку, – шептал снова и снова батько. И озирался. Ему вдруг почудилось, что кто-то их подслушивает.

– Нет, – оживал, спустя некоторое время, сват, – русалку любить не можно.

– Что поделаешь, – вздохнул снова батько, – видно можно.

– Не можно, Петро Михайлович.

– Можно.

– Но это же фикция, аномалия какая-то.

– Точно! Аномалия.

– Но как же можно полюбить аномалию? – горячился Павло Андриевич. – НЛО там или тот же полгергейц? Они же черте что, безо всякой реальности. И не сформулируешь сразу, что такое. Вот девка или женщина, это понятно. Я по молодости, если вспомнить, – мне они такими чарующими виделись. Их фигуры, их голоса сладкие.

– Да и я бы скорее другое выбрал. А тут.

– Нет, Петро Михайлович, хоть режьте, а не верю! Не может такого быть!

– Может!

– Ни в коем случае!

– Да ведь это же обольщение, неужели не понимаете?

– Как?

– Вот я вам расскажу. – И батько придвигался к свату вплотную. – Припоминаете, как повез Дмитрик семечки в Новачиху на маслобойню? Тогда еще гроза случилась.

– Да, да, помню, – говорил Павло Андриевич, хотя сам ни сном, ни духом, не знал даже, что за Новачиха такая и в какой она стороне.

– Вот когда пришлось поволноваться. Мы все при деле были, а я и вовсе в отсутствии, и отправили поэтому его одного на телеге. Господи, что за буря была страшная! Деревья валились. Старый дуб, что на развилке у гребли, – помните? – пополам переломился.

– Это вот тот, что на развилке?

– Именно тот. В такую погоду дома надо сидеть, чтоб молнией по голове не шарахнуло, грехи замаливать, а хлопца нет. Уже давно ему пора было возвратиться, а его все нет. Дядько Пилип привел коней, – наткнулся, говорит, на дороге, – мы глянули в телегу, а там!

– Что?

– Мешки одни. Вымокли, съежились, содержимое хоть выкидывай.

– Так просушить его.

– Что вы, Павло Андриевич, какое просушить! Солнце за всю неделю хотя бы раз для смеху показалось.

– А много было?

– Семь мешков.

– Нет?

– Семя отборное, пузанок, лучшие подсолнечники вытряхивал.

– Не говорите так, Петро Михайлович, от подобных слов можно сразу в могилу.

– Половина жареных, половина сырых.

– Половина жареных? Я бы не пережил. А что хлопец?

– Хлопец? Хлопца нет. Я на мотоцикл, вернее, Николай – на мотоцикл, и ну по ближним хуторам и по дальним. Бензин лишь напрасно пожог: простыл, как говорится, и след. А потом пришел, под самый вечер. Пришел, и дождя как не бывало. Ох, мы и бранили его. А он, поверите ли, ничего. Со всем соглашается и смотрит словно в сторону, словно к кому-то другому пригляделся и его слушает, а не родного батька. Я пытал его, пытал, ничего не узнал. А ночью, – вы, наверно, знаете, что Дмитрик большой любитель у нас поговорить во сне? Нет? Это еще с младенчества у него. Примется болтать что-то, да так забавно, что послушал бы в другое время. А тут какой сон! И послушал я его.