Борис Можаев - Мужики и бабы

– А я не кулак. Мне-то что? – отмахнулся Андрей Иванович.

– Ты не кулак, а дурак… – оборвал его с досадой Вася. – Эта ликвидация, как поясняют, будет заодно с коллективизацией проводиться, понял? У них в районе три семьи уже раскулачили, правда, за укрытие хлебных излишков. А тем, кто показали насчет хлеба, двадцать пять процентов от конфискованного дали.

– В нашем районе такого веселья не слыхал.

– Лиха беда начало. Я тебе к чему это рассказываю? Зря ты убиваешься из-за лошади. Поверь мне, время подойдет – сам отведешь ее за милую душу.

– Спасибо на добром слове. Но я двадцать верст трюхал сюда не за утешением. Мне сказали, что кобылу мою угнали сюда. И даже кто угнал известно.

– Кто же?

– Иван Жадов.

– Жадов! Угнал у тебя?! Ах какой сукин сын! У соседа лошадь угнать!.. Мерзавец. – Вася поиграл своими разлапистыми бровями. – Иван – вор серьезный. Его трудно с поличным поймать.

– Ну, ты меня знаешь… Я в долгу не останусь.

– Дык ты что хочешь, чтоб я его и накрыл?

– Нет! – Андрей Иванович схватил Васю за руку и, тиская его горячими пальцами, торопливо заговорил: – Ты только место укажи… Найди его притон и лошадь… И мне скажешь… Я сам с ним посчитаюсь, – брови его свелись к переносице, глаза жарко заблестели.

Вася с грустью поглядел на него:

– А ты знаешь, Иван два нагана при себе носит? И спит с ними…

– Это хорошо… Я разбужу его. А там поглядим, кто кого… Мне и одного ствола хватит.

Вася откинулся к стенке, прищурил свои серые навыкате глаза, оценивающе глядел на сухого, поджарого, как борзая, Андрея Ивановича.

– Ну что ж, будь по-твоему, – наконец сказал Вася. – Слыхал я, что ты за стрелок, слыхал. Покажи-ка, сколько времени?

Андрей Иванович вынул в серебряном корпусе карманные часы «Павел Буре», открыл крышку.

– Ну-ка! – Вася взял часы, глянул на золотые стрелки; было половина одиннадцатого. Потом стал читать вслух затейливую надпись на полированной серебряной крышке: – «За глазомер. Андрею Бородину. Рядовому пятой роты, семьдесят второго Тульского пехотного полка…» В каком же году получил ты этот приз?

– В девятьсот десятом.

– Да… На двух войнах побывал… Сколько же человек ты уложил?

– Война не охота. Там не хвалятся – сколько уток настрелял, – сухо ответил Андрей Иванович, забирая часы. – Не обессудь, но часы отдать не могу. Память!

– Да об чем речь?.. Сойдемся, – скривился Вася. – Ладно… Помогу я тебе.

И они выпили за успех.

Надежда Бородина росла невезучей. В детстве болезни ее мучили: то корь, то скарлатина, то ревматизм… На самую масленицу опухло у нее горло. Говорить перестала – сипит и задыхается. Пришла баба Груша-Царица.

– Ну что с девкой делать, сестрица? – спрашивает ее мать Василиса.

Царица – баба решительная и на руку скорая:

– Да что? Давай-ка ей проткнем нарыв-то.

– Чем ты его проткнешь?

– Вота невидаль! Палец обвяжу полотном, в соль омакну, чтоб заразу съело, да и суну ей, в горло-то.

– Ну что ж. Иного выхода нет. Давай попробуем.

– А я вот тебе гостинец в рот положу. Только рот разевай пошире да глотай скорее, не то улетит, – ворковала девочке Царица.

Пока она обматывала чистой тряпицей свой толстенный палец, Надежда с бойким любопытством зыркала на нее глазенками: что, мол, за гостинец такой в этой обертке? Но когда баба Груша, умакнув палец в соль, сказала: «Теперь закрой глаза и разевай рот шире, не то гостинец в зубах застрянет и улетит», – Надежда отчаянно замотала головой и засипела.

– А ты нишкни, дитятко, нишкни! Василиса, ну-к, разведи ей зубы-то! Та-ак… Счас я тебе сласть вложу, счас облизнешься… Та-ак… Ай-я-яй! – заорала вдруг басом Царица. – Пусти, дьяволенок! Палец откусишь… Палец-то! Ай-я-яй!

Она вырвала наконец изо рта у Надежки свой обмотанный палец и затрясла рукой, причитая:

– Волчонок ты, а не ребенок. Дура ты зубастая. Я ж тебе пособить от болезни, а ты кусаться… Вон, аж чернота появилась, – заглянула она под обмотку. – Я больше к ней в рот не полезу. Вези ее в больницу!

Повезли в больницу. Везде сугробы непролазные, раскаты на дороге. Ехать до земской больницы – двенадцать верст. Вот до Сергачева не доехали – сани под уклон пошли, а там, на дне оврага, раскат здоровенный. Лошадь понеслась, сани раскатились да в отбой – хлоп! Мать Василиса на вожжах удержалась, а Надежку вон куда выкинуло – голова в сугробе торчит, ноги поверху болтаются. Вытащила ее из сугроба, а у нее дрянь изо рта хлынула – прорвало нарыв от удара. Вот и вылечилась… Домой поехали.

В школе хорошо училась. Что читать, что писать, а уж басни Крылова декламировать: «Что волки жадны, всякий знает» или «Буря мглою небо кроет…» – лучше ее и не было. При самых важных посетителях выкликала ее учительница. Ни попа, ни инспектора – никого не боялась. А по закону божию не только все молитвы чеканила, Псалтырь бойко читала и на клиросе пела. Поп, отец Семен, говорил, бывало, Василисе:

– Ну, Алексевна, Надежку в Кусмор отвезу, в реальное училище. В пансион сдам. Быть ей учительницей…

Вот тебе, накануне окончания школы на Крещение ездил отец Семен с псаломщиком в соседнее село Борки на водосвятие. Ну и насвятились… Псаломщик уснул прямо за столом у лавочника. Трясли его, трясли, так и бросили. А отец Семен поехал поздно… Поднялась метель, лошадь с дороги сбилась… Ушла аж в одоньи свистуновские, да всю ночь возле сарая простояла, в закутке. А отец Семен в санях спал. Наутро нашли его чуть живого… Так и помер.

Сорвалось у нее с училищем. Хотел отец ее забрать в Батум. Он там в боцманах ходил. Договорился устроить ее в коммерческую школу. Но тут в девятьсот пятом году революция случилась. Отец как в воду канул. Два года от него ни слуху ни духу. Приехал в девятьсот седьмом году зимой, накануне масленицы. Привезла его из Пугасова тройка, цугом запряженная. С колокольцами. Ну, бурлак приехал! В сумерках дело было… Вошел он в дом – шуба на нем черным сукном крыта, воротник серый, смушковый, шапка гоголем – под потолок.

– Ну, кого вам надо, золотца или молодца? – спросил от порога.

А бабка-упокойница с печки ему:

– Эх, дитятко, был бы молодец, а золотец найдется.

– Тогда принимайте, – он распахнул шубу, вынул четверть водки и поставил ее на стол. – Зовите, – говорит, – Филиппа Евдокимовича, – а потом жене: – Василиса, у тебя деньги мелкие есть?

– Есть, есть.

– Расплатись с извозчиком.

– Батюшки мои! – шепчет бабка. – У него и деньги-то одни крупные.

А потом стали багаж вносить… Все саквояжи да корзины – белые, хрустят с мороза. Двадцать четыре места насчитали.

– Ну, дитятко мое, – говорит бабка Надежке, – теперь не токмо что тебе, детям и внукам твоим носить не переносить. Добра-то, добра!..