Альберт Лиханов - Слётки

Марина тем временем куда-то исчезла, даже не из памяти – из сознания.

Он будто забыл о ее существовании, слыша только собственные перемены. Но и это, пусть временное, равновесие не могло продолжаться долго.

Он снова встретил ее, на этот раз неподалеку от школы, и подумал с ходу, что она здесь не случайно, может, даже подкарауливает его. Но обдумывать это не было времени – Марина, совершенно трезвая, бодро шагала ему навстречу, улыбалась и, остановившись, наклонилась к его уху и этак заговорщически шепнула:

– Ты меня извини!

– За что? – краснея, ответил он.

– Да за многое! – ответила она, шагая с ним рядом в сторону, куда двигался он. – За то, что нетверезой была!

Рассмеялась как-то хорошо, искренне.

– За то, что мальца соблазнила!

Глебка поежился, но ничего не ответил – на них поглядывали ребята и девчонки и из других классов, и из Глебкиного, и хотя все знали, что Марина соломенная вдовушка Борика, и заподозрить ни в чем Глебку не могли, он испугался, как бы Маринины речи кто не услыхал.

Чем дальше от школы они удалялись, тем меньше соглядатаев оставалось. Наконец они остались одни. Глебка обернулся раз-другой.

– Вот-вот! – сказала Марина. – И я про то же. Единственное оправдание – что не поверят. Мальчику пятнадцать, а тетке – двадцать пять. Разница сумасшедшая. Но знаешь…

Она прошла несколько шагов молча, может, слова выбирала. Потом продолжила:

– Но знаешь, ты ведь меня выручил. Может, и спас. Глебка не знал, что ответить.

– Понимаешь, – говорила Марина, – с Бориком мы очень любили друг друга. По крайней мере, я. И когда поняла, что его нет, я стала с ума сходить. Что теперь? Как быть? И мамы нет, поговорить не с кем. И с работы выгнали, раз пить начала.

Они приближались к Марининой избушке.

– Понимаешь, – говорила она убежденно, – я все думала, с кем я дальше буду. С чужим мужиком, который мне безразличен? Но это же предательство! И что я за тварь такая буду – только что оплакивала своего героя, любимого мужчину, места себе не находила, и – на тебе! – в постели с кем-то другим, совершенно посторонним.

Они уже стояли, не шли – рядом калитка к ограде, за ней худенькое ее жилище. Марина ничего не замечала – ни снега, который вдруг повалил, медленно и густо, ни людей, которые шли по малопроезжей дороге.

– Я сломалась от этой своей мысли, пойми! – говорила она. – Я стала бояться людей, особенно мужиков! А они, как черти из подворотни – только выйди на улицу с похмелья, тут как тут! Хватают за рукав! Мол, айда! Мол, пошли! А я шарахаюсь! Боюсь! Боюсь подлой стать! И жить дальше боюсь!

Она развернула Глебку к себе.

– И вдруг – ты! Меня как молния какая прошибла! Вот! Конечно, еще мальчик! Но он же должен когда-то мужчиной стать! И кто ему подвернется? Какая шалава? А тут – я! И страдаю! А страдаю потому, что боюсь изменить его брату. Не изменить надо, нет, а как бы перевернуться, может, на такую вот ступеньку шагнуть. Не изменить, нет, а братику его помочь, понимаешь ли ты меня, милый Глебка?

С дороги, сквозь падающий снег, Глебку кто-то окликнул, и он вздрогнул, словно вор, застигнутый на месте. Вглядевшись, понял и еще раз вздрогнул – это был Хаджанов. Тот заулыбался, прошел мимо, помахав рукой:

– Привет, ребята!

Глебке захотелось уйти, бежать, ему было стыдно и жалко… О чем именно он жалел, вряд ли определить словами – а жаль ему было всего этого; прежде всего Марину – одинокую, никому не нужную, если и не опустившуюся до конца, то уже вполне к этому приготовленную; и хлипкую, из треснутых досок калитку, и сам домик этот, будто к смерти приговоренный, – не зря его со всех сторон окружили бесчувственные каменные чудовища.

И вместо того чтобы, как требовала душа, извиниться и уйти, Глебка снова вошел в дом, и снова они для храбрости выпивали, закусывая капустой, и вновь совершилась их близость, столь же утешная и нужная для Марины, как бессмысленно предательская для Глебки.

Ох, и много же наврано в нынешние времена для жить только начинающих про сладостные сны постельных утех! И радость в этом, и победа чего-то над чем-то, и ловкое обучение, и платные, ежели желаешь, удовольствия!

Не верьте, мальчики – да и девочки тоже. Все осталось, как было, и если находятся утешители, называющие близость физиологическим отправлением во имя одного лишь удовольствия, то пригодно это лишь бесстыжес-ти и разврату – плутовству в новых обертках.

Если же в вас живы совесть и нежность, если, того пуще, одарены вы печалью, от вас порой не зависящей, – приготовьтесь, что не сладость вам явится в дар, а горечь, и страдание, и досада.

Если вам уже не внушили лживую мысль о всеядности этой радости – самой, пожалуй, святой и самой легко порушимой.

Совсем непроизвольно, не думая об этом, не умея даже сформулировать это свое желание, Глебка стал искать себе отвлекающее занятие. Он чувствовал, что кроме уроков, кроме даже компьютера, этой потрясающей форточки в бесконечный мир, он должен научиться чему-то еще, как учился стрелять его любимый Борик.

Навалилось непонятное беспокойство.

Школа стала раздражать своей каждодневной необходимостью, на уроках он часто проваливался в какое-то странное, темное небытие – будто засыпал, не засыпая. Отключался, не слышал, о чем говорит учитель, даже на переменах вырубался, не слыша возбужденных голосов ребят. Он вообще стал смотреть на одноклассников словно на каких-то посторонних существ.

Знал про себя, что сильно от них теперь отличается, и не столько своей тайной, сколько неожиданным и резким повзрослением.

Глебке казалось, что он и думать-то стал совсем по-другому, и наполнен теперь какой-то другой энергией, пусть нечистой и даже не вполне его собственной, но, что поделаешь, – настигшей его, в него вселившейся.

Сидючи однажды на физике и словно издалека прислушиваясь к словам учителя о теории ядерной энергии – как критические массы материалов, соединяясь между собой, выделяют невидимую энергию, высвобождаемую реакцией соединения, что лежит в основе атомной, скажем, бомбы, он вдруг, усмехаясь, подумал, что это, наверное, относится и к нему. Когда-нибудь, при каких-то неведомых пока обстоятельствах, элементы и силы, находящиеся внутри него самого, сомкнутся, сольются и выдадут неведомую энергию. Произойдет взрыв, наверное! Или эта энергия начнет питать какую-то важную мысль. И вся жизнь его озарится светом этой мысли – и делом, которое эта мысль породит!

Он переменится и окончательно станет взрослым, а пока взрослость бежит немножечко впереди, физика обгоняет мысль, теорию его, Глебкиного, существования.

Знал бы Глебка, как близко к истине подступили эти его наивные вроде предчувствия и как скоро совершилось сложение энергий.