Евгений Клюев - Давайте напишем что-нибудь

– Куда, куда… Дела у нас! Спички искать да Окружность строить, совсем забылся, что ли?

– Одеться бы мне! – робко напомнил Случайный Охотник. – Неприлично все-таки: читатели смотрят…

Пользуясь самозабвенной пляской влюбленной парочки, Хухры-Мухры проник в юрту Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, и через короткое время вышел оттуда одетым во все новое да еще и с ворохом одежды в руках.

– Много он за это время пошить успел, гад! Не юрта, а просто склад готового платья какой-то… – сказал Хухры-Мухры, заботливо одевая замерзшего наконец Случайного Охотника. Согревшись, тот сказал:

– Ну что же, в путь?

– Да нет, – усмехнулся Хухры-Мухры, косясь на танцующих. – Сначала тут кое с чем разобраться надо.

Он осторожно взял Случайного Охотника под локоть, и они незаметно вошли в юрту с черного, как южная ночь, хода.

В углу на голом полу лежал избитый и связанный Деткин-Вклеткин с кляпом во рту. Вокруг него высились штабеля спичечных коробков.

– Когда же он все это успел-то, враг? – имея в виду, разумеется, Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, просто-таки возопил, бросаясь к Деткин-Вклеткину, Случайный Охотник.

– Стоять, придурок! – услышал он позади себя и невольно обернулся. В двери юрты топорщилась разодетая в пух и прах Баба с большой буквы, держа в руках ружье Случайного Охотника, беспечно брошенное им же на снегу, и целясь в него же. Слева от нее низилась плотная фигурка Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, – с лассо из жил нерпы над головой.

– Значит, все это… с танцами-шманцами, был только спектакль, разыгранный ими, чтобы усыпить нашу бдительность! – смекнул догадливый эскимос Хухры-Мухры.

Ничего не отвечая ему, разодетая в пух и прах Баба с большой буквы и Карл Иванович, внутренний эмигрант, расхохотались…

– Лицом к стене, руки за спину!

Из угла юрты послышался стон Деткин-Вклеткина.

Это был стон раненого зверя.

Бизона.

Ах, читатель, читатель, беспечный ты мой человек! Ну, сам посуди: так ведь всех персонажей растерять недолго – кто без вести пропал, кто замерз, кого зарубили, кого расстреляли прямо на глазах…

Ты, конечно, будешь оправдываться, будешь говорить, что не твоя это вина, а автора настоящего художественного произведения, что ты вообще тут случайно и сбоку припека… Но – спрошу я тебя – как насчет читателя-соавтора, непосредственно участвующего в создании структуры художественного целого, а? Никогда не поверю, будто ты ни о чем таком не слышал! Об этом, извини меня, собаки брехали, да и те перестали…

Не бывает, не бывает, дорогой мой, художественных произведений, ничего не требующих от читателей! Читатели они ведь кто? Они ведь активный ингредиент художественного целого, пойми же, наконец… Любому автору именно что мечтается такой вот читатель-соавтор, дерзко врывающийся в образную систему художественного целого со своими взглядами на мир, со своими предпочтениями, привычками… требованиями, наконец! Довольно сидеть на печи или где ты там: это ты, читатель, есть ведущее звено в художественной коммуникации – без тебя художественная коммуникация вообще не состоится! Не говорить же автору с самим собой – что ты прямо как маленький?

Вот и только что, в предшествующей главе, – почему ж ты, дорогой мой, не вмешался в ход событий, не угадал коварных замыслов Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, и тогда еще голой Бабы с большой буквы? Все ведь яснее ясного было: намекали тебе без конца, что Карла-то уж во всяком случае Ивановича, внутреннего эмигранта, следует опасаться, поскольку какой-то он уж очень подозрительно деловой… деловитый. Северный этот деловитый Карл Иванович, внутренний эмигрант! Так нет, проморгал ты, читатель, коварные его замыслы, дал увлечь себя пустыми разговорами о половых органах – и даже тогда, когда автор прямо указал тебе на исчезновение Деткин-Вклеткина, ты и то не бросился сразу же на его поиски, а, напротив, продолжал любоваться престарелой голой Бабой с большой буквы… ну что ж тут скажешь! Отдаешь ли ты себе, читатель, отчет, что своим пассивным созерцанием событий ты фактически толкаешь художественное целое в пропасть?

Мешать-то, конечно, тоже не надо… Я ведь совсем не за то, чтобы ты, читатель, прямо вот сейчас завалился ко мне в гости в неубранную квартиру, где, пардон, нижнее белье на фортепьяно, потребовал кофе и горячих кренделей с маслом, стал рыться в моих рукописях и требовать еще и отчета о моих творческих планах. Так оно, безусловно, тоже не годится, потому что начальник тут все-таки не ты, а я… Но хоть какую-то разумную инициативу ты ведь мог бы проявить? Например, осторожно поинтересоваться по ходу дела: а не слишком ли много внимания в данном, конкретном, произведении уделено такому второстепенному в жизни человека явлению, как половые органы? Не пора ли нам, дескать, отвести от них изумленные взоры Случайного Охотника и посмотреть, что происходит с построением Абсолютно Правильной Окружности из спичек? Тут-то и пришлось бы автору опомниться: дескать, прости, читатель, меня, дурака старого, и спасибо за своевременную критику!

Но теперь-то поздно, конечно… Деткин-Вклеткина мы почти уже потеряли – вместе с Хухры-Мухры и Случайным Охотником: из цепких лап северного деловитого Карла Ивановича, внутреннего эмигранта, и острых коготков разодетой в пух и прах Бабы с большой буквы кто ж вырвется? Так будь ты хоть впредь внимательнее, беспечный мой читатель… если, конечно, трагическая судьба Абсолютно Правильной Окружности из спичек тебе вообще дорога! Потому что прямо вот сейчас, пока ты тут побалтываешь с автором, кое-что уже случается вне поля твоего зрения: все время же что-то случается в структуре художественного целого, не мне тебе это говорить. И это «кое-что» практически уже вопиет, потому что типический персонаж сию минуту отфутболивается в нетипические обстоятельства, о чем тебя уже предупредили в заголовке. А ты ведь знаешь, что бывает с литературно-художественным произведением, в котором типический герой оказывается вне типических обстоятельств? Правильно: литературно художественное произведение утрачивает реалистическую основу ! Так что задумайся: то ли это, к чему действительно стремится душа твоя? Можешь, конечно, сразу не отвечать, но…

Сын Бернар практически гиб – или гибнул – не знаю, как языковой норме в данном случае угодно, а лично мне грамматически все равно. Я, конечно, могу заметить, что, если Сын Бернар гиб, то процесс был эпическим, а если гибнул, то драматическим, но я уже сейчас спешу ему на помощь и погибнуть не дам. Ибо, если мне грамматически все равно, то этически очень даже не все равно, погибнет Сын Бернар или нет. Во всяком случае, погибнет ли он по такой причине…