Филип Рот - Профессор желания

Я начинаю с подозрением и критически относиться к ее красоте сирены, а вернее, к той заботе, с которой она относится к своим глазам, носу, шее, груди, бедрам, ногам — почему она считает, что должна гордиться даже своими ногами? Откуда в ней эта царственность, это ощущение себя аристократкой? Скорее всего, от сознания безупречности кожи, длины ног, формы рта, прекрасных глаз и чуть-чуть вздернутого кончика носа, который она, не моргнув глазом (с чуть зеленым оттенком), называет «фламандским»? Я еще никогда не встречал человека, который бы так ценил свою красоту. Мой опыт общения с молодыми женщинами — начиная со студентки в Сиракузах, которая не хотела, чтобы наши отношения строились «на таком уровне» и кончая Бригиттой Свэнстром, для которой тело было предметом изучения, — говорил о том, что они не придают никакого значения тому, как выглядят, или, во всяком случае, делают вид, что не придают. Правда, Бригитта знала, что ее короткая небрежная стрижка мило подчеркивает ее очаровательную плутоватость, с другой стороны, она никогда не задумывалась по утрам, насколько красиво волосы обрамляют ее неподкрашенное лицо. А Элизабет, у которой были не менее роскошные волосы, чем у Элен, просто причесывала их щеткой и с шести лет носила распущенными. Элен же носит свои волосы, близкие по цвету к окрасу шотландского сеттера, то в виде короны, то шпиля, то венчика. Они для нее не просто предмет украшения, но еще и средство самовыражения, символ. Возможно, это показатель того, как сузились рамки моей жизни (а может быть, показатель того, как сила куртизанки исходит от Элен, ощущающей себя объектом поклонения), но, когда она закручивает свои волосы мягким узлом и чертит черную линию над ресницами (хотя сами по себе ее глаза не больше и не ярче, чем у Элизабет), когда она надевает дюжину браслетов и, словно Кармен, завязывает вокруг бедер шелковую косынку с бахромой, и все это, чтобы выйти и купить к завтраку несколько апельсин, это производит на меня определенное впечатление. Меня всегда волновала женская красота, но красота Элен не только интригует и возбуждает, она тревожит меня, делает глубоко неуверенным. Элен подавляет меня тем, что авторитетно заявляет о своей красоте, утверждает ее и подчеркивает ее своеобразие. Я подозреваю, что в своем воображении она наделяет себя исключительным правом и отводит себе особое место. Ее понимание себя и своего жизненного опыта кажется мне иногда банальным, и, в то же время, это делает ее привлекательной и полной очарования. Возможно, она и права.

— Как же случилось, — спрашиваю я, все еще с надеждой выяснить, что является вымыслом в истории с ее прошлым азиатским романом. — Как случилось, что ты рассталась с прекрасной колониальной жизнью, Элен?

— Я была вынуждена.

— Потому что деньги, которые ты унаследовала, сделали тебя независимой?

— Это паршивые шесть тысяч долларов в год, Дэвид. Да любой скромный преподаватель колледжа зарабатывает не меньше.

— Я имел в виду, что ты, возможно, решила, что молодость и красота не всегда будут вести тебя по жизни.

— Послушай, в детстве школа ничего для меня не значила. И семья моя была самая обычная — милая, скучная, правильная. И жили мы испокон века на Ферн-хилл-менор-роуд, 18. Единственным развлечением было время, когда мы садились за стол. Каждый вечер, когда мы приступали к десерту, отец спрашивал: «И это все?», и мама начинала плакать. И вот, когда мне было восемнадцать лет, я встретила зрелого мужчину. Он был очень привлекательным, знал, как со мной разговаривать, мог меня многому научить, понимал меня, как никто другой. Он прекрасно со мной обращался, вовсе не был тираном. И я влюбилась. Через две недели знакомства. Такое случается не только со студентками. И он сказал: «Почему бы тебе не поехать со мной?» И я ответила: «Да».

— Самолетом?

— Только не в этот раз. Представь себе: феллация в туалете первого класса посреди Тихого океана. Но знаешь, что я тебе скажу. Первые шесть месяцев совсем не были похожи на пикник. Но я не жалею об этом. Понимаешь, я была воспитанной девочкой из Пасадены, в юбке из шотландки и кожаных туфельках… Дети моих друзей были почти одного возраста со мной, неврастеники, но практически моего возраста. Я была так напугана, что даже не могла научиться есть палочками. Помню, однажды ночью, после моей первой большой вечеринки с кокаином, я каким-то образом очутилась в лимузине с четырьмя «голубыми» — четырьмя англичанами в платьях и золотых комнатных туфлях. Я умирала со смеху. «Это же сюрреализм», — повторяла я все время, — «сюрреализм», пока самый пухлый из них, взглянув на меня сверху вниз через лорнет, не сказал: «Конечно, это сюрреализм для тебя, дорогая, в твои девятнадцать».

— И все-таки, почему ты вернулась?

— Я не могла так жить.

— Кем был тот человек?

— О, твое стремление познать мир похвально, Дэвид.

— Я научился этому у Толстого.

Я даю ей почитать «Анну Каренину».

— Неплохая вещь, — говорит она. — Только он не был Вронским, слава Богу. Таких Вронских пруд пруди, с ними молено умереть со скуки. Скорее, он был похож на Каренина. Хотя без такой патетики, должна я добавить.

Я немного озадачен. Оригинальная точка зрения на знаменитый треугольник!

— Чужой муж, — говорю я.

— Правда, только наполовину.

— Звучит загадочно. Прямо высокая драма. Может пить, тебе стоит начать ее писать.

— А тебе, может быть, стоит почитать то, что уже написано.

— А что делать в свободное время?

— Постигать все на практике.

— А такая книга уже написана, если хочешь знать. Называется «Посланцы», — говорю я, а про себя думаю: «А еще есть книга про тебя, которая называется «И восходит солнце». [10] «И восходит солнце» — роман Э. Хемингуэя, английское издание (1926 г.) под названием «Фиеста». Героиню зовут Бретт. И у нее почти такой же неглубокий ум. Как и у всех ее друзей — и, видимо, у твоих».

— Наверняка есть книга об этом, — говорит Элен, легко попавшаяся на удочку. — Уверена, что есть тысячи книг об этом. Я видела, как они стоят в алфавитном порядке на полках в библиотеке. Послушай, во избежание недоразумений, я сразу проясню: я ненавижу библиотеки, я ненавижу книги, и я ненавижу учебные заведения. Насколько я помню, все они стараются изобразить жизнь не такой, какая она есть — «слегка» приукрасить. Это они, эти книжные черви, теоретики несчастные, портят жизнь и делают ужасной, когда подумаешь об этом.

— А что же ты тогда думаешь обо мне?

— О, на самом деле ты тоже их немножко ненавидишь. За то, что они причинили тебе.

— Это за что же?

— Превратили тебя в нечто…

— Ужасное? — говорю я, смеясь (потому что мы ведем этот диалог под простыней, лежа в постели рядом со столиком, на котором стоят маленькие бронзовые весы для опиума)..