Антон Фридлянд - Запах шахмат

Он встал, поправил брюки, хотя штанины продолжали пузыриться как ни в чем не бывало.

– До свидания, Альбрехт, – сказал Малевич и ушел по аллейке, а там, где аллейка разветвлялась, я потерял его спину среди спин других прохожих.

Шахматы он, естественно, забыл на скамейке. Я встряхнул деревянную коробку, но вместо ожидаемого тарахтения фигур, услышал мягкий стук.

В коробке лежал детектив карманного формата под названием «Средство от скуки». Листа с номерами страниц 45-46 в книжке не было.

Должен признать, что у меня никогда не было подружки, которая устраивала бы меня так же, как Вера Мухина. Я не любил ее, не ревновал, всегда хотел и забывал о ней, когда не видел. Эти легкие отношения были бы еще легче, если бы не сама Мухина. Она подо все хотела подвести логическое обоснование. Если я, глядя на нее, позволяю своему взгляду стать более задумчивым, чем обычно, для Мухиной это означает, что я влюбляюсь в нее. Если я не разговариваю с ней целый день – значит, я боюсь ее, боюсь своих чувств к ней. «Ты боишься привязаться», – говорит она сквозь рыжий завиток. Если бы ты знала, Вера, насколько я уже не боюсь привязаться!

– Где ты был? Видел что-нибудь интересное? – интересуется она сухо, так, словно мы не в одной постели, а по разные стороны стола для переговоров.

Сердится. За что – не помню.

– Не видел сегодня ничего интереснее, чем одна обиженная девушка, – сообщаю я откровенно.

Она смотрит на меня и улыбается – одними кончиками ушей. Ее улыбка виртуальна, она активно присутствует, но назвать точное место ее дислокациисложно.

– Знаешь, я наблюдаю за тобой, Аль, – говорит она вдруг. – А если я перекрашу волосы или сменю пол, ты этого даже не заметишь.

Что за обвинения? Конечно же, я сразу замечу смену пола.

– Кстати, ты завила волосы, – замечаю я. – Да?

– Очень кстати, – но заметно, что она сердится не на самом деле. – Знаешь, в последний день я очень нервничаю. Не из-за себя, из-за тебя. Хотел ты этого или нет, теперь ты мне дорог, хотя иногда кажется, что я тебя совсем не знаю.

Я этого не хотел, Вера, ты же знаешь.

– Гоген не говорит со мной о деле, которым ты занимаешься, – продолжает Мухина, садясь на подушку, чтобы чувствовать себя выше. – У Ван Гога и Ренуара я, естественно, не могу спрашивать. Ты тоже не говоришь мне ничего. Я понимаю, что меня твое задание почти никак не касается. Но ты можешь хотя бы успокоить меня, сказать, что тебе ничего не угрожает, что ты не дашь втянуть себя в эту игру…

– Какую игру?

– Цепочка самоубийств. Это же просто игра, как ты не понимаешь! Сейчас мне хочется верить, что это не так, но еще совсем недавно я думала, что ты нужен Ван Гогу, чтобы стать одним из звеньев в череде смертей.

– И ты молчала?

– Я вообще редко молчу, по твоим словам, – огрызнулась Мухина. – Я тебе с самого начала говорила, чтобы ты был осторожен. Или ты не помнишь?

Помню что-то такое. Ну, так я осторожен. Осторожен! Осторожен! Раз-раз! Я пытаюсь делать гимнастику, не вставая с постели – тянусь руками к носкам ног, спрятанным под одеялом с веселыми мишками (одеяло моего «братца» – вполне в его стиле).

– Есть задание, Вера, – должен же я тоже дать кому-нибудь задание. – Прочитай эту книжку до вечера и скажи потом, что ты думаешь о тексте, авторе и возможном читателе.

Я стараюсь выглядеть совершенно серьезным, протягивая ей покет-бук, экстравагантно подаренный мне Малевичем.

– О чем книжка? – она взвешивает текст на ладони, очевидно, для того, чтобы определить, о чем на страницах идет речь. – Фантастика?

– Детектив, – отвечаю я.

– А зачем его читать? – удивляется Мухина, иногда моя симпатия к ней принимает грандиозные формы.

– Сальвадор Дали вырвал из этой книжки листок для предсмертной записки, – говорю я.

– Ладно, я прочту, – она прячет книгу под одеяло, чтобы вдруг не забрал, если сейчас передумаю.

Я действительно решаю в шутку отобрать у Мухиной только что переданную ей книгу, и между нами завязывается смешная потасовка. Запутавшись в одеяле, я падаю на ковер, откатываюсь в сторону, чтобы приготовиться к новомузлодейскому нападению на рыжую противницу, но перед этим выгибаю спину и, потягиваясь, почти делаю «мостик». Отсюда, с ковра у кровати мне хорошо видна перевернутая небом вниз балконная дверь, а за ней – в полупрофиль, руки спокойно лежат на оградке, стоит Жоан Миро.

Мухина сидит на кровати. Я – по-прежнему на полу. Миро посоветовал нам не вставать и не делать слишком резких движений. Ему легко просить нас об этом – в руке Миро держит увесистый тускло-черный пистолет.

– Если хочешь, я расскажу тебе все, что об этом думаю, – предлагает Миро, прохаживаясь по спальне.

О чем «об этом»? Ах да, об этом!

– Твой брат решает убить себя, – начинает Миро построение своих тезисов, которые, судя по первому из них, будут предельно серьезны. – Почему он решает это сделать – неизвестно, но это решение не может отменить даже его любовница, Яблонская. В последние дни он говорил очень много, как будто боялся – что-то очень важное останется за кадром. Тогда я уже знал, что Дали собирается убить себя. Думаю, знал не я один – смерть Сальвадора давала знать о своем приближении знаками, наполнившими его жизнь…

– Какими знаками? – это я.

– Не перебивай! – мой телефон, который Миро держал в руке, летит в мою сторону, ударяется об пол и исчезает под кроватью, а после этого спокойно, сдержанным голосом: Пожалуйста, не перебивай, пока я не закончу. И ты тоже помолчи, ладно? – обращается он к Мухиной, та кивает, все же подняв при этом брови.

– Очень важно не мешать мне сейчас говорить, иначе я собьюсь с мысли, – продолжает Миро. – Я мало что понимал из того, о чем говорил Сальвадор. Он взял привычку изъясняться символами и многослойными метафорами. Думаю, по сложности оборотов он дал бы тогда фору десяти талмудистам. Я не понимал твоего брата, и он понимал это. Когда я видел его в последний раз… Это было за день до его смерти, мы встречались здесь, в этой квартире. Он уже не выглядел ни напуганным, как раньше, ни отстраненным, как еще раньше. Он взял меня за руку, вот так, – Роден взял меня за руку, но рукопожатие как бы соскользнуло, и его пальцы удержали только мой мизинец. – И он сказал мне: «Послушай меня, Жоан, и запомни все, что я скажу». И я запомнил. Это было не сложно.

Миро стал у окна. Сейчас я обратил внимание на то, что передо мной достаточно немолодой мужчина. В такового Миро на глазах превращался из человека неопределенного возраста (двадцать восемь-тридцать восемь). А может, в какой-то момент его жизнь раздвоилась и расчетверилась, расколовшись о неведомый рядовым дилерам наркотик, и он стал стремительно стареть, набирая годы, как гроссмейстер набирает очки, играя сразу на нескольких досках.