Горан Петрович - Остров и окрестные рассказы

— Уважаемый, давайте подведем итог. Собираетесь ли вы когда-нибудь хоть сколько-нибудь из этого заплатить?

— Разумеется. Ведь я тоже получил обещания. Можно округлить и зачесть. Кроме того, вот, я даю вам свое честное слово! — ответил я совершенно серьезно.

— Слово?! Честное слово?! — продавец брезгливо скривился. — Прошу вас, хотя бы соблюдайте приличия, не делайте из меня дурака!

Моего факультетского знакомого я видел все чаще, теперь, правда, по телевизору или на первых страницах газет и еженедельников. В основном это были подробнейшие отчеты о бессмысленных заседаниях, хроники безуспешных попыток политических переговоров, неожиданные известия об открытии новых направлений развития, сообщения о подписании нечленораздельных договоров об учреждении чего-то, официальные заявления по случаю праздников, комментарии в связи с презентациями новых томов мемуаров... Несмотря на то что программы, декорации и главные действующие лица время от времени менялись, он присутствовал постоянно, всегда в должной степени слегка изогнувшись, склонившись в сторону какой-нибудь важной персоны, услужливо разговорчивый, в чем-то заверяющий. Несомненно, дела его шли хорошо. А судя по ежедневным появлениям на публике — даже более чем хорошо. Я был уверен, что он приблизился к самому высокому уровню совершенства в своем обычно-необычном ремесле.

В общем, я решил увидеть его наяву. Осенний дождь монотонно, месяцами, может даже годами, проникал во все поры земли, в пейзажи за окнами, в души прохожих, в любую хоть сколько-нибудь безоблачную мысль. Дождевая вода потом стекала неизвестно куда, оставляя после себя осадок тоски. Под подозрительными взглядами охранников и под непрестанно падавшими каплями я провел добрых четыре часа напротив хромированно-стеклянного здания отеля, где происходил прием, на котором, вероятно, был и он. Я не ошибся, он вышел среди первых, бок о бок с одним известным деятелем. Увидев меня, тут же что-то шепнул своему работодателю, прошел через кольцо оцепления, состоявшее из людей в темных очках с раскрытыми зонтами, взял меня под руку и увлек в сторону:

— Как хорошо, что ты здесь оказался. Послушай, я тебе в прошлый раз не сказал. Мои не знают, чем точно я занимаюсь. Когда ты увидишь мою жену...

Я счел это излишней предосторожностью. С его супругой я знаком не был. Правда, как-то раз, еще до всего этого, мы с ним встретились на остановке, и он, в ожидании автобуса, показал мне семейное фото. Если я хорошо помню, на снимке, подрезанном таким образом, чтобы поместиться в бумажник, было запечатлено милое лица с огромными испуганными глазами...

— Разумеется, не волнуйся, — успокоил я его. — Вижу, твои дела идут неплохо.

Он внимательно смотрел на мои губы, словно по их выражению пытался понять, что я хотел сказать на самом деле. Потом безвольно усмехнулся:

— Мне нелегко. Исчезает уважение...

— Слишком много работаешь? — спросил я. — А ты, дорогой мой, отдохни немного, возьми отпуск...

— Нет! Не в этом дело! У меня исчезает уважение к самому себе! — всхлипнул он, потом весь напрягся, словно ожидая жизненно важного для себя ответа.

Я слишком долго искал что сказать. Тот самый известный деятель, участник приема, сделал нетерпеливый жест рукой. Мой факультетский товарищ повернулся и торопливо направился к нему. Нас разделяло кольцо оцепления под зонтами и расстояние в тридцать метров, но мне показалось, что перед тем как сесть в черный лимузин, он еще раз посмотрел на меня с отчаянием, словно надеясь, что я хоть что-нибудь скажу.

Не прошло и двух недель, как я увидел на стволе дерева, того самого, засохшего, в конце улицы, пришпиленный некролог, украшенный стилизованной веточкой. Капли косого дождя капали на его нечетко напечатанное лицо и стекали вниз, по тесно сбитым словам, по обычным в таких случаях фразам и строкам, смывая черноту к нижней кромке бумаги, оповещавшей о смерти. Кора дерева была испещрена маленькими ржавыми кружочками шрамов от сотен предыдущих уколов.

В часовню я вошел за миг до назначенного часа. Вокруг закрытого гроба сбились ближайшие родственники. Пахло влажной верхней одеждой. Цветы в запотевшем целлофане были неразличимы. Тяжело дышали свечи. Двое тощих кладбищенских рабочих, явно спешащих, уже прикатили тележку и многозначительно стояли скрестив руки, всем своим видом давая понять, что пора бы двигаться. Когда я пробормотал слова соучастия, жена покойника крепче прижала к себе осиротевших сына и дочь. Да, у нее были крупные глаза. Как на той фотографии — крупные, испуганные глаза. Ее шепот рассыпался крошками прямо на губах:

— Вы... пришли...

Я молчал.

— Спасибо...

Я втянул голову в плечи.

— Он с такой гордостью рассказывал мне о вас...

Я опустил взгляд.

— Ах, как было бы хорошо познакомиться с вами при других обстоятельствах...

Несколько комочков грязи прилипло к носкам моих ботинок и обшлагам брюк.

— А те, с кем он работал, их нет, вообще никто не пришел, даже не позвонил...

Я не отрывал взгляда от пола часовни. Каменные плиты были закапаны слезами воска.

— Нет, мы сами со всем справились, мне от них ничего не было нужно, просто я хотела попросить, нельзя же, чтобы без прощальной речи над гробом, без единого слова...

Двое кладбищенских рабочих выразительно покашляли. Один из них даже проворчал:

— Пора уже, время идет...

От часовни, между могилами, тянулось множество тропинок. Священника не было. Не было и музыкантов. Небольшая процессия следовала за скрипом тележки. У меня за спиной сухощавая старушка пересказывала другой:

— Какое несчастье... Он был таким любезным и таким скромным человеком. Знаете, мы их ближайшие соседи, квартиры рядом, нас разделяет только стена. И тут, в то утро, я просто не могла поверить собственным ушам, когда услышала, как он кому-то кричит, нечеловеческим голосом: «Дерьмо! Дерьмо собачье!» И выстрел. Кровь, рассказал мне потом племянник госпожи Токалич, он первый зашел, так вот, кровь просто все зеркало залила у них в спальне...

Я ускорил шаг. Дождь постепенно переходил в снег. Неестественно крупные снежинки утешением холодили щеки и лбы. Внизу, под колесами кладбищенской тележки и ногами идущих, соприкасаясь с раскисшей землей, белизна снега тут же исчезала.

— Какое совпадение! У моей двоюродной бабушки дома есть штора, сделанная в Чикаго. Я в детстве часто рассматривал нашитый на нее ярлык...

Прошлой осенью, на литературном вечере, посвященном сербской диаспоре, публика буквально засыпала вопросами одного хорошо осведомленного автора; в частности спрашивали и о том, какой была судьба сотен офицеров Королевской армии. Тех самых офицеров, которые во время Второй мировой войны выжили в немецких лагерях и, не признавая новую власть у себя на родине, предпочли временное пребывание на западе, превратившееся в пожизненное.