Магда Сабо - Старомодная история

Все эти отступления, как выясняется, не лишние, потому что национальный характер, помимо всего иного, имеет связь и с местностью, и с ландшафтом. Автор «Старомодной истории», ища разгадку страстям и характерам, неизбежно со вниманием остановится на этнографии, географии и истории этой части Венгрии.

Среди предков Ленке Яблонцаи — галерник и капитан гайдуков, торговцы и офицеры-гонведы, лица, близкие королевской семье, и участники восстания, гордящиеся, как Сениор, своей близостью к Петефи. Торгаши, купцы со стороны бабки — Марии Риккль, и легко проматывавшие свои поместья «аристократы» со стороны деда — Кальмана-Сениора.

Через судьбы одного рода и семьи — обычной венгерской семьи горожан состоятельного круга — так или иначе прошли и нашествие татар, и турецкое владычество, и господство Габсбургов, и войны за независимость; их втягивало в свой водоворот восстание 1848 года и события войны года 1914-го — словом, вся, вся венгерская история совершилась в них или с ними рядом.

В отношении к преданиям старины Магда Сабо — летописец горделивый, патриотический, но не апологетичный до потери меры, В своем стремительном стостраничном пролете по истории страны и собственной родословной автор не теряет доброго качества легкой иронии: не соблазняется знатностью рода, не кичится наследным гербом и с улыбкой рассматривает на геральдическом щите наивную символику палаша и чахлого барашка. Лирическая нота в отношении прошлого своего города и края не помешала М. Сабо увидеть Дебрецен, каким он был на недавней исторической памяти: глухо запертые ставни, узкий мирок провинции. Не обнаруживает автор томительной сентиментальности и в описании ближайших своих предков.

Сцена действия готова для появления главных лиц, туман легендарных времен истории мало-помалу рассеивается, и на первом плане рассказа возникает крупно и въявь сияющий вечерними огнями огромный дом на улице Кишмештер, дом с двумя крыльями и аркой ворот посередине под стеклянным козырьком. Дом, где безраздельно хозяйничает и правит крепкая, сухая и строгая «купецкая дочь» — Мария Риккль. Где живут три бесцветные дочери ее — «парки», и среди них Гизелла, самая некрасивая, но живая, схватчивая, острая и неглупая. Где в задних комнатах поет и сквернословит, мотая седым чубом, прадед Ленке — Имре-Богохульник, прикованный к креслу параличом ног. Где в соседней комнате в таком же кресле бессильно оканчивает свои дни другой пленник дома — Кальман-Сениор, когда-то блестящий офицер, пленивший сердце Марии Риккль, а позже лишь обуза для «купецкой дочери».

Дом, в отдаленной комнате которого одно время стояли пять кроватей и подставка для умывального кувшина — так устраивала Мария Риккль испытание бедностью ослушнику своей родительской воли — сыну Кальману-Юниору и постылой невестке Эмме Гачари. Дом, в который вторично, уже четырехлетней девочкой, вернется лишенная по воле бабушки родителей Ленке Яблонцаи — сначала шпыняемая всеми «сирота», потом всеобщая любимица, — главная героиня книги.

— А все же, в какой мере понадобилась для этой книги писательская фантазия, работа воображения? Или они были здесь лишними?

— Наверное, это напоминало работу археолога. Он находит в земле осколки античной вазы, но такие осколки, по которым можно воссоздать форму. Однако ему приходится, возвращая их на место, дополнять свежей глиной недостающие куски. И здесь место интуиции, фантазии. У меня было очень много семейных документов, когда я начинала писать эту книгу. И все же кое о чем в судьбах моих героев надо было догадаться: этого нельзя было подтвердить документами. Когда умолкает архив, должны говорить сердце и фантазия.

Понять Ленке Яблонцаи значило для автора до наваждения ясно увидеть ее юной, тонкой, длинноногой зеленоглазой девушкой, а еще дальше, в глубь годов, — девчушкой с испуганным взглядом, танцующей перед Богохульником, который бросает ей, как собачонке, сахар; замирающей от страшных рассказов Гизеллы про Хромого и застывающей под строгим, леденящим взглядом бабушки.

Но чтобы вообразить это все себе с наглядностью живого, Магде Сабо надо было запастись прежде терпением биографа и собирателя и пойти по следам жизни матери, распутывая давние узлы, узнавая и догадываясь. Правда, часть материала лежала у автора под рукой, в связках пожелтевших писем, старых тетрадях дневников. Но ей хотелось еще допросить уцелевших очевидцев, напала страсть встречаться с людьми, которые помнили ее родителей, тех, кто «слышал их голос, их шутки, слышал, как они поют». Она открывала книги, какие запоем читала когда-то Ленке: вчитывалась в страницы романа «Идущая через рожь» — евангелие молодых девушек того времени, листала прописи Розы Калочи — незаменимого пособия о том, как вести себя в обществе. Словом, она поступала как всякий биограф или исторический романист, исследующий материал. Только особенностью этого исследования было то, что предметом его оказался человек, которого автор знал буквально с пеленок, с первого своего младенческого крика, и Магда Сабо допрашивала с пристрастием ту кровь, что течет в ее жилах.

Результат оказался впечатляющим. Поистине, как заметил Горький, нет сказок удивительнее тех, что рассказывает сама жизнь. Роман, основанный на документе, факте, семейном предании, писал как будто сам себя. Невымышленные повороты сюжета способны были поразить воображение. Один лишь пример: Ленке не вышла за Йожефа, которого всю жизнь любила, оттого что тот поставил условием — отдать отцу ребенка от ее первого брака с Майтени. Ленке вспомнила, как она крохотной девочкой чувствовала себя сиротой при живых родителях, и ответила Йожефу отказом.

А история Мелинды? Этой сухой, некрасивой парки, жестко воспитывавшей маленькую Ленке. Она была двенадцатью годами старше ее, и кто бы мог предсказать, что уже в зрелые лета она заберет у Ленке мужа, Белу Майтени, да еще даст этому больному, чахоточному человеку полноту счастья, какого он прежде не знал… Это те рифмы жизни, внезапные соответствия и острые повороты в судьбах, каких не найдешь, кажется, ни в каком романе.

Воображение, фантазию автор призывает к себе на помощь, когда ему надо понять до конца психологию лиц, передать «воздух» времени, проникнуть в сокровенные намерения. Вот почему порою бесстрастная объективность семейного летописца прерывается горячим словом догадливого психолога. Как, скажем, в сцене первого бала Ленке, когда автору надо передать меняющееся настроение бабушки — Марии Риккль: «Два чувства раздирали Марию Риккль в этот вечер…» и т. д. Это пишется уже пером пристрастного романиста.

Книгу Сабо с осторожностью называют романом. Ей более идет как будто непритязательное обозначение: семейная хроника. Но дело в том, что хроника, подобная «Старомодной истории», родилась уже после расцвета романа и на его почве. А может быть, это и есть настоящий «новый роман», по крайней мере одна из его возможностей?