Лора Белоиван - Маленькая хня

Капитан и одна из пиявок доели свои порции одновременно. Капитан выскреб последнюю каплю супа и откинулся на спинку стула, а Машка, выдернув пустую тарелку и заменив ее полной, не успела убрать руку, когда почувствовала у себя в рукаве щекотку.

Пиявка отвалилась от Машки и скатилась в капитанскую тарелку с горячей пюрешкой, где, немного покорчившись, скукожилась и затихла. «Огого», — сказал востроглазый второй помощник, который сидел ближе всех. Его никто не понял, так как мало кто видел начало, зато все были увлечены дальнейшими, совершенно второстепенными событиями: спасая животину, Машка с криком «это просто у меня пиявка» запустила пальцы в капитанскую снедь и извлекла оттуда странную обвисшую дрянь, с которой капало. Штук пять свидетелей ЧП наскоро покинули кают-компанию вслед за капитаном, зажимающим челюсть обеими руками.

С точки зрения Машки, рассказывавшей потом всем желающим о своей полусбывшейся аквариумной мечте, наиболее пострадавшей в этой истории была пиявка, потом — она, Машка, понесшая моральную и материальную утрату, а уж капитан-то вообще не пострадал, и это его проблемы, что неделю после такого невинного происшествия он мог лишь пить воду, а от еды и даже худосочного судового компота его воротило.

Мастер же, как выяснилось позже, был уверен, что это вовсе не несчастный случай, а злоумышленная подляна, месть Дэбэ за сделанное накануне замечание. Вообще он с самого начала смотрел на нее подозрительно, еще с того самого случая, когда Дэбэ рассматривала льды и ей чуть не снесло башку, а его только чудо спасло от массы неприятностей. Но замечаний по работе буфетчице почти не делал, кроме одного раза, совсем недавно.

Как раз накануне, во время перехода на Магадан, куда ледокол шел бункероваться, Машка действительно учинила глупость — выбросила шифровки и прочий секретный мусор из капитанской корзины не в контейнер на корме, где все это дело бесследно сгорало, а за борт с надстройки. Среди секретного мусора оказались черновики капитанских мемуаров: мастер, как стало известно после этого случая всему экипажу, тайно писал героическую прозу о буднях ледокольного капитана, в чем признаваться не хотел, поэтому свалил все на шифровки.

Чтобы не идти на корму, у Машки имелись четыре уважительные причины:

1) шел дождь со снегом;

2) дул ветер;

3) море было неприятного черного цвета;

4) идти на корму было стремно.

Но я-то верю, что Машка отнюдь не сразу перевернула служебную помойку капитана за борт. Она, девушка сообразительная, сначала экспериментально скомкала верхнюю радиограмму и выбросила комок в непогоду, проверяя направление ветра. Комок был подхвачен стихией и унесен черт знает как далеко от борта — если б человек, то и не спасли бы. Только после этого Машка накренила всю мусорку, но тут ветру что-то взбрело, он двинул как-то снизу и анфас, надул корзину что твой Брюс — грелку, и корзина вылетела из рук буфетчицы прямо в море, где и затонула. А значительная часть белоснежных капитанских секретов разлетелась по всему ледоколу, и Машка еще полчаса ползала по мокрой качающейся палубе, отклеивая голубей от старпомовских иллюминаторов, от дверей вертолетного ангара, от шлюпочных лебедок и прочей железной дряни, которой полно на любом судне, не говоря уже о ледоколе, который очень большой и вместительный, хоть и «полупроводник».

Все, что нашла, Машка смяла и выкинула в море, но часть бумажек долетела до верхней, навигационной палубы, поприклеившись к радарам и к лобовым иллюминаторам моста, где в тот момент находился капитан, пережидавший уборку своей каюты. Когда продрогшая как цуцик Машка вернулась за пылесосом, мастер уже был в каюте и ждал.

— Ты куда мусор выбросила? — спросил он добрым голосом.

— А че? — призналась Машка.

— Лодырина ты хуева, мать твою, — сделал он замечание и почти ничего не добавил, кроме, разве, того, что «таких дебильных буфетчиц у него ни в жизнь не было».

Машка не была дебильной. Она школу закончила почти с серебряной медалью. Стихи, опять же, писала. Поэтому на «дебильную буфетчицу» обиделась смертельно.

— Сам дебильный, — сказала она, и уже умирая от ужаса, добавила: — Щас как вон двину пылесосом, — а потом, набрав воздуха, вспомнила вслух самое новое в своем лексиконе слово: — Пидорас.

— Что-о-о?! — недоверчиво переспросил капитан. Машка заворожено смотрела в его дрыгающиеся зрачки. «Все», — подумала она.

В подобные моменты каждый из нас балдеет от гибельного кайфа обреченности, который распирает диафрагму и требует всыпать бертолетовой соли в и без того катастрофичную ситуацию.

— Че слышал, говнюк поносный, — сказала Машка и, поджимая задницу, направилась к выходу, ведя пылесос за хобот и стараясь не ускорять шаг в ожидании от капитанской ноги неминучего, как минимум, поджопника.

Но расправы не случилось. И, что самое интересное, после ее ухода мастер, постояв столбом в полнейшем параличе мозга, опустился на привинченный к палубе кофейный столик и, вспоминая белую от ужаса физиономию Дэбэ, принялся ржать, восклицая между приступами неожиданного даже для него самою юмора: «Ну ни хера себе! Ха-ха-ха!!! Ой!! Ну ни хера себе! Пидорааааас! Ха-ха-ха! Нет, ну ни хера себе!». Свидетелем этого монолога стал второй радист, притащивший мастеру факсимильную карту погоды и застрявший в открытых дверях при виде неординарного зрелища.

Действительно: все-таки смеющийся и матерящийся индивидуум более привычен глазу в компании хотя бы еще одного индивидуума, который бы, например, рассказывал тому, первому, что-то смешное; или хотя бы, например, в компании книжки, из которой индивидуум извлекал бы себе повод для смеха и восклицаний, подобных вышеуказанным. Но, кроме мастера, в каюте никого больше не было, а вел он себя так, как будто сидел в целой шобле шутников-юмористов, рассказывающих ему забавные случаи из жизни. Радист тихо постоял и ушел на два шага за угол, никем не замеченный, и только после этого, кашляя как старый бич, появился вновь, еще из-за угла начав орать: «разрешите?» и шуршать факсимильной картой погоды.

В общем, с пиявкой получилось вдвойне обидно: во-первых, мастер к тому моменту окончательно склонился перед высоким самосознанием буфетчицы и признал свою неправоту: все-таки девка — не матрос первого класса, ее и вправду никто не обязывал шляться на переходе, в дождь и ветер, на корму (хотя что тут такого), так что, стало быть, с лодыриной он зря. Во-вторых, хотя это продолжение «во-первых», капитан искал случая, чтобы извиниться. Но, как и любой мужественный человек, он был малодушен в мелочах, и случай никак не находился.

А уж после подброшенной в его тарелку пиявки и думать было глупо об извинениях. Тем более, капитан, обычно брезговавший пить из стакана, на котором видел на просвет отпечатки пальцев, действительно не мог жрать без малого семь дней. В этот период график его настроений менялся как атмосферное давление во время циклона: первые два дня он пребывал в глобальной мизантропии, пугая своей злобной рожей вахтенных штурманов и матросов, когда поднимался на мост, еще три дня не мог видеть только буфетчицу, на шестой день он, озверев от голода, уже забыл о людях и ненавидел лишь окружающие его неодушевленные предметы, а на седьмой утих, сделавшись слабым, добрым и улыбчивым.