Питер Хёг - Фрекен Смилла и её чувство снега (с картами 470x600)

— Ни за что.

На лице у него появились красные пятна. Я жду. Но он почти не может говорить.

— Верлен знает, что ты сидишь на игле?

Он реагирует с тем преувеличенным чувством собственного достоинства, которое иногда встречаешь у людей, достигших дна.

— Это я управляю наркотиками, а не они управляют мной.

— Но Верлен разгадал тебя. Он может рассказать о тебе. Почему ты так этого боишься?

Он внимательно изучает свои тенниски.

— Откуда у тебя ключ, который подходит ко всем дверям, Яккельсен?

Он мотает головой.

— Я уже была на мостике, — говорю я. — С Верленом. Мы пришли к выводу, что сигнализация сработала сама по себе. И что я упала с лестницы от неожиданности.

— Лукас не клюнет на эту удочку.

— Он нам не верит. Но сделать ничего не может. О тебе вообще не было речи.

Он испытывает облегчение. Потом у него возникает мысль.

— Почему ты не сказала, что произошло?

Я должна обеспечить себе его поддержку. Это — как попытка построить что-то на песке.

— Меня не интересует Верлен. Меня интересует Тёрк.

На его лице снова паника.

— Слушай, это гораздо хуже. Я знаю, что тут дело нечисто, он — это bad news [50] Дурные вести (англ.) .

— Я хочу знать, за чем мы плывем.

— Я же сказал тебе, мы плывем за наркотиками.

— Нет, — говорю я. — Это не наркотики. Наркотики привозят из тропиков. Из Колумбии, из Бирмы, из Пакистана. И их отправляют в Европу. Или США. Они не попадают в Гренландию. Во всяком случае, не в таких количествах, что нужно судно водоизмещением четыре тысячи тонн. Тот передний трюм — это специальное помещение. Я никогда ничего подобного не видела. Оно может стерилизоваться паром. Можно регулировать состав воздуха, температуру, влажность. Ты все это видел и обо всем этом думал. Ну и для чего это, по-твоему?

Его руки живут своей жизнью, беспомощно и суетливо двигаясь над моими подушками, словно птенцы, выпавшие из гнезда. Его рот открывается и закрывается.

— Что-то живое, детка. Или же это лишено всякого смысла. Они собираются везти что-то живое.

Сонне открывает мне дверь медицинской каюты. Время 21 час. Я нахожу марлевую повязку. Свою неуверенность он подкрепляет положением «смирно». Потому что я женщина. Потому что он меня не понимает. Потому что он что-то пытается сказать.

— В твиндеке, когда мы пришли с огнетушителями, на вас было несколько пожарных одеял.

Я смазываю то место, где содрана кожа, слабым раствором перекиси водорода. Мне не нужно никаких особых дезинфицирующих средств. Я должна почувствовать, что жжет, — и тогда поверю, что действует.

— Я вернулся назад. Но их там не оказалось.

— Кто-то их, наверное, убрал, — говорю я. — Хорошее дело — порядок.

— Но они не убрали вот это.

За спиной он держал мокрый, сложенный джутовый мешок. От крови Мориса остались большие бурые пятна.

Я кладу повязку на рану. На повязке есть нечто вроде клея, благодаря которому она сама прилипает.

Я беру большой эластичный бинт. Он провожает меня до дверей. Он приличный молодой датчанин. Ему бы следовало плыть сейчас на борту танкера Восточно-азиатской компании. Он мог бы стоять на мостике одного из судов компании «Лауритсен». Он мог бы сидеть дома у папы с мамой в Эрёскёпинге под часами с кукушкой, и есть котлетки с красным соусом, и хвалить мамину стряпню, и быть предметом папиной преувеличенной гордости. Вместо этого он оказался здесь. В худшем обществе, чем он даже может себе вообразить. Мне становится его жалко. Он частичка хорошей Дании. Честность, прямота, инициатива, повиновение, коротко стриженные волосы и порядок в финансовых делах.

— Сонне, — говорю я, — вы из Эрёскёпинга?

— Из Сванеке.

Он ошарашен.

— Ваша мама делает котлеты?

Он кивает.

— Хорошие котлеты? С хрустящей корочкой?

Он краснеет. Он хочет возмутиться. Хочет, чтобы его воспринимали всерьез. Хочет поддерживать свой авторитет. Как и Дания. Голубые глаза, румяные щеки и честные намерения. Но вокруг него крупные силы: деньги, бурное развитие, наркотики, столкновение нового и старого миров. А он и не понял, что происходит. Не понял, что его будут терпеть, только пока он будет идти в ногу. И что это — умение идти в ногу — все, на что ему хватает фантазии.

Для того чтобы положить конец всему этому, нужны совсем другие таланты. Более грубые, более проницательные. Гораздо более ожесточенные.

Протянув вперед руку, я треплю его по щеке. Не могу удержаться. Румянец поднимается вверх по шее, словно под кожей распускается роза.

— Сонне, — говорю я. — Я не знаю, что вы делаете, но продолжайте в том же духе.

Я закрываю дверь своей каюты, засовываю стул под ручку и сажусь на кровать.

Каждый, кто подолгу путешествовал в холодных краях, рано или поздно оказывался в ситуации, когда не умереть — значит не заснуть. Смерть является частью сна. Тот, кто замерзает насмерть, проходит короткую стадию сна. Тот, кто умирает от кровотечения, засыпает, тот, кого накрывает плотная лавина мокрого снега, засыпает перед смертью от удушья.

Мне необходимо поспать. Но нельзя, еще нельзя. В этой ситуации некоторым отдыхом является зыбкое состояние между сном и явью.

Во время первой конференции народов, живущих в приполярных областях, мы обнаружили, что все эти народы имеют общее сказание о Вороне — арктический миф о сотворении мира. Вот что говорится в нем о Вороне.

«Однако он тоже начинал в облике человека, и он двигался ощупью во тьме, и деяния его были случайными, пока ему не открылось, кто он был и что ему надо делать».

Понимание того, что тебе надо делать. Может быть, это то, что мне дал Исайя. Что может дать каждый ребенок. Ощущение смысла. Ощущение того, что через меня и далее через него катится колесо — мощное, неустойчивое и вместе с тем необходимое движение.

Именно это движение оказалось прерванным. Тело Исайи на снегу — это разрыв. Пока он был жив, он давал всему основание и смысл. И, как всегда бывает, я поняла, сколько он значил, только когда его не стало.

Теперь смысл заключается в том, чтобы понять, почему он умер. Проникнуть внутрь, бросить свет на ту чрезвычайно малую и всеобъемлющую частность, которой является его смерть.

Я наматываю эластичный бинт на ногу и пытаюсь восстановить в ней кровообращение. Потом я выхожу из своей каюты и тихо стучу в дверь Яккельсена.

Он все еще находится под химическим воздействием. Но оно начинает проходить.

— Я хочу попасть на шлюпочную палубу, — говорю я. — Сегодня ночью. Ты должен мне помочь.

Он вскакивает на ноги и направляется к двери. Я не пытаюсь остановить его. У такого человека, как он, нет никакой особой свободы выбора.

— Да ты не в своем уме. Это закрытая территория. Прыгни в море, детка, лучше вместо этого прыгни в море.