Алекс Тарн - Боснийская спираль (Они всегда возвращаются)

— …атомных бомб, ракетных крейсеров и спутников-шпионов! — сердито перебила женщина. — Послушайте, мистер, заткнитесь и не дурите мне голову! Вы в Боснии, где, к несчастью, умеют отличить гранату от игрушки. Потому что все те, кто не умели, уже вымерли!

Берл послушно заткнулся. А что тут можно было возразить? Он сокрушенно перебирал в уме многочисленные мелкие неудачи сегодняшнего дня и ждал решения своей участи. Неужели вытурит? А если предложить денег побольше? Берл уже было открыл рот, чтобы начать торговаться, но интуиция остановила его. В конце концов, проклятая ведьма еще ни разу не заводила речь о деньгах, так что не похоже, чтобы этот фактор являлся для нее решающим. Хозяйка тем временем раздумывала, стоя в дверях и постукивая тонкими пальцами по притолоке. В колеблющемся свете свечи она выглядела совершеннейшей бомжихой: бесформенный лыжный костюм, затрапезный передник, небрежно повязанный платок, делающий голову похожей на огромный кочан капусты. Что же сказать-то?

— Заткнитесь! — повторила странная ведьма, будто прочитав его мысли. — Вот что я вам скажу, мистер. Если уж я такая идиотка, что впустила вас в дом, то так тому и быть. От судьбы не уйдешь. Ночуйте и убирайтесь, чтобы утром духу вашего здесь не было. Понятно?

Пламя свечи дернулось, размазывая огромные тени по стенам комнаты. Берл присел на кровать. В таких ситуациях следует казаться меньше.

— Извините, госпожа, — смиренно проговорил он. — Поверьте, у меня и в мыслях не было причинить вам вреда. Все будет так, как вы хотите. Клянусь вам.

Хозяйка подняла голову, и в метнувшемся свете свечи Берл впервые увидел ее глаза — два черных колодца с узкими зелеными ободками.

— Не клянитесь… — сказала она, усмехнувшись. — Такие, как вы, не клянутся.

Если ты — Бог, то зачем тебе небо и земля? У тебя и так есть все — эта бесконечная, неимоверная, бесчувственная темнота, где так спокойно и тихо. Тебе не нужен свет… откуда он здесь? Зачем?.. Но свет назойливо лезет в тебя… Нет! Нет! Не хочу!

— Открой глаза, Габо… не спи! Я не дам тебе спать, слышишь? Открой глаза!

Что такое — «глаза»? Что такое — «спать»? Кто такой «Габо»?

Габо — это ты, Габриэль Каган. Нет, этого не может быть! Габриэль Каган умер, ушел по светлому голубому туннелю в теплое бесчувствие темноты… его больше нету!

Есть, Габо, есть… Иначе откуда вдруг эта старая боль, и кашель, разрывающий грудь, и прозрачные членистые червяки, плавающие перед глазами, даже если очень плотно зажмуриться?

— Открой глаза, Габо! Слышишь?! Не спи!

Он чувствует еще одну боль — от удара по щеке; он открывает глаза и стонет от этой ужасающей несправедливости: ну почему, почему?.. Неужели он так много нагрешил в своей короткой жизни, что теперь ему не дают спокойно уйти, закрыть глаза и нырнуть в ту сладкую темноту, где он плавал еще так недавно, где все так спокойно, и тихо, и тепло, и прохладно одновременно?

Взгляд его упирается в черные зрачки с зеленым ободком… зрачки вцепляются в него и тянут наружу, в боль, и в кашель, и в тягостный потный озноб — в жизнь, назад, в жизнь.

— Оставьте… меня… — говорит он, еле ворочая распухшим языком. — Отпустите… меня…

— Ага! Молодец! Умница! Заговорил! Ты у меня еще бегать будешь, вот увидишь! Отпустить его, видите ли… а вот это ты видел?

Она вертит перед его носом кукишем, но Габо не видит ничего; прозрачные огненные червяки вихрем кружатся в его голове, деревянные молотки стучат в пылающих висках. Мучительница-жизнь вновь оседлала его истерзанное тело.

— Хо-лод-но… — выдавливает он сквозь пляшущие зубы. — Ох, как… холодно…

— Сейчас, сейчас, милый, сейчас… — она наваливает на него целую груду одеял. — Ну что? Тепло? Да?

— Хо-лод-но… — выстукивают зубы.

Что же делать? Она в отчаянии оглядывается по сторонам. Нет, Энджи, кончились одеяла. И Габриэль кончается, уходит, убегает туда, куда ему так хочется убежать, где он уже был, откуда она вытащила его силой, пощечинами, оплеухами, немилосердной тряской.

— Габриэль! — она изо всех сил трясет его за плечи. — Не уходи! Не спи!

Неужели все зря? Неужели напрасно она тащила его со двора, с неимоверным трудом переваливала через ограду тяжелое бесчувственное тело, напрасно втаскивала на высокое крыльцо, и еще выше — в спальню, и еще выше — на кровать?..

Еще два часа назад она и понятия не имела о его существовании, но сейчас ей кажется, что если уйдет и он, то жизнь кончится совсем, и не будет уже никого и ничего, кроме смерти и страшных людей, не похожих на людей, — там, снаружи. Он — последний, кто видел ее отца и братьев, видел их честную смерть, ловил прощальный сполох жизни в стекленеющих глазах, и оттого выходит, что они передали ему свое последнее дыхание, часть себя, и теперь в этом незнакомом парне сосредоточено все, что осталось родного для нее на этой земле. Он ей теперь и семья, и отец, и братья, и мать, и сестры… И она не собирается отдавать его смерти, ни за что.

Энджи сбрасывает все наваленные сверху одеяла, срывает с него одежду, обнажая бледное, исцарапанное, почти прозрачное от недоедания тело. Она раздевается сама, совсем, догола и ложится рядом с ним, крепко обняв неожиданно сильными руками, обвив голени, вжимая живот в живот, грудь в грудь, бедра в бедра. Не уйдешь, нет… не уйдешь. Она прижимается ухом к его щеке и слышит, как съеживается темная смерть, как тает ее ледяной панцирь, как раскрывается полумертвое тело навстречу жизни, подобно тому как растрескавшиеся, пустынные губы жаждущего раскрываются навстречу каплям прохладной воды.

Эй, Габриэль, а так ли уж ты уверен в том, что хочешь умереть? Ты многое ухитрился позабыть, парень, в той неимоверной боли, от которой можно спастись только в бесчувствии, в грохочущей, черной вселенной окровавленных деревянных молотков, где жизнь — синоним страдания, а единственное милосердие — быстрая смерть. Как ты мог забыть об этом… О ладонях, быстрых от желания погладить всю твою спину разом, о мягкой упругости груди, впечатанной в твою грудь, о горячем, влажном от сладкого пота животе, липнущем к твоему животу, о длинных и сильных бедрах, бьющихся о твои бедра в такт ударам твоего сердца. Он вздыхает, глубоко и чисто, и даже кашель смущенно затихает, понимая свою неуместность.

Она смеется ему в ухо: «Как-то ты чересчур быстро оживаешь, Габо, вот уж не думала…» Нет, это и в самом деле чересчур, Энджи… Энджи — ангел-спаситель. Оставим это на потом, ладно? И он засыпает в ее объятиях — но не тем, прежним, страшным, смертельным сном, из которого нет возврата, а честным сном уставшего от ласк любовника — сном, в котором копят жизнь и силу для продолжения любви. А она, ангел-спаситель, плачет над его щекой, счастливая горькой радостью первого материнства. Ведь она только что родила его заново, разве не так?