Алекс Тарн - Пепел (Бог не играет в кости)

Вернулся отец через три года, полный злобы и разочарования. Мир отказался дать ему гражданство. Никому, ровным счетом никому не было до него дела. Ему радовались только здесь, в этой мерзкой провинциальной ближневосточной стране, которую он ненавидел всем своим существом. Он принялся пить по-черному, а в перерывах писал в одну из двух центральных газет бессвязные, дышащие болью неудачника заметки. Израильские издатели платили за это умопомрачительные гонорары. В конце концов, никто не отменял того факта, что страна принадлежала ему, Давиду Лефену, и еще нескольким тысячам таких же, как он.

— Янив, — говорил он, и слюна тонкой струйкой стекала из угла его рта. — Янив, мой мальчик, не повторяй моей ошибки. Беги отсюда, как можно раньше и никогда не возвращайся. Иначе они изувечат тебя, как изувечили твоего отца. Беги и не возвращайся!

Оп-хлоп-бульк!

Первую часть отцовского завета Янив исполнил легко и с удовольствием. Пока папаша ежемесячно переводил ему свои доллары, проблем не возникало. Но затем настал конец — сначала печени алкоголика, а потом и безбедному янивову существованию. К тому времени Янив поочередно перепробовал карьеры музыканта, гомеопата и писателя. Увы, ни то, ни другое, ни третье не подошло его творческой индивидуальности. Отцовская смерть застигла молодого человека в Париже, где он пытался стать художником. Фамилию он слегка изменил и теперь звучал на французский манер: Ле Фен. Но даже это не помогало Яниву и его искусству почувствовать себя своими в прекрасной, но чужой Европе. Отсутствие денег только усугубляло кризис. Он уже подумывал о том, чтобы сдаться и, подавив отвращение, вернуться в Тель-Авив. Конечно, противно, но, по крайней мере, там бы он не нуждался. Только вторая часть отцовского напутствия — «не возвращайся!» — удерживала его от того, чтобы немедленно помчаться в аэропорт. Но другого выбора, похоже, не было. Янив знал, что обречен рано или поздно пройти по печальной отцовской дороге: возвращение на постылую родину, в провинциальные склоки, жару и бескультурье, и далее — бутылка, цирроз печени, смерть. Спасение пришло неожиданно, когда Ле Фен уже совсем отчаялся.

Как-то, бесцельно слоняясь по Парижу с мольбертом и сумкой через плечо, он наткнулся на шумную антиизраильскую демонстрацию. Чего-чего, а таких демонстраций хватало повсюду, но почему-то именно тогда, на грани вынужденного возвращения в проклятую страну, Яниву пришло в голову затесаться в ряды демонстрантов. И произошло чудо. Он вдруг почувствовал себя своим — впервые за несколько европейских лет. Наконец-то его что-то объединяло со многими сотнями людей на площади Бастилии. Это была ненависть, да-да, ненависть. Они вместе ненавидели одно и то же. Он с наслаждением выкрикивал какие-то лозунги про фашизм и мясников, особенно — про фашизм. Разве отец не говорил то же самое? Потом выяснилось, что единомышленников намного больше — вовсе не сотни, а многие миллионы, даже десятки, сотни миллионов. Как просто оказалось получить вожделенный пропуск в мировое гражданство — всего-то и требовалось, что открыто выразить свою ненависть к Израилю!

У Ле Фена сразу объявилась масса новых друзей. Он быстро превратился в важного функционера: сочинял плакаты для демонстраций. Газеты охотно брали у него карикатуры. Появились и деньги, небольшие, но собственные, заработанные настоящим трудом! Наконец-то он стал кому-то необходим! Вскоре Париж показался Яниву тесным. Настоящая европейская политика делалась в Брюсселе, и он переехал туда. Теперь на вопрос о профессии Ле Фен отвечал гордым: лоббист. В самом деле, лоббировать антиизраильские интересы оказалось приятным и, главное, почетным занятием. Брюссель был полон бюрократами, кабинетами и жирными зарплатами. Ненависть к фашиствующим еврейским оккупантам, сопряженная со знанием иврита и израильских общественных кодов, открывала перед молодым человеком любые двери, в том числе и главную: он постепенно становился своим, родным в неприветливой доселе, но такой желанной Европе!

«Нет, отец, — думал он, стоя по вечерам со стаканчиком виски перед окном своего брюссельского апартамента. — Я не вернусь, не проиграю. Им не сломить нас, папа. Мы принадлежим большому и красивому миру, а не занюханному клочку пустыни. Я не дам им затянуть нас в эту трясину. Я отплачу им и за себя, и за тебя!»

Оп-хлоп-бульк!

Через пару лет Янив уже считался одним из главных связующих звеньев между европейскими организациями и их единомышленниками внутри Израиля. В родные пенаты наезжал важной птицей, привозя с собой европейский лоск, европейский взгляд на вещи, европейские инструкции и, главное, европейские деньги. Так что он нисколько не удивился, когда один из его новых тель-авивских приятелей обратился к нему с обычной просьбой составить протекцию на предмет финансирования израильско-палестинской борьбы за мир. В конце концов, разве не в этом и заключалась его профессия? Самому себе Янив оставлял небольшой посреднический процент: идеология идеологией, но бесплатно работать — себя не уважать.

Ну где же этот… как его?.. он покосился на картонку — Ури Файман? Самолет приземлился двадцать минут назад, так что тель-авивский коллега по борьбе за мир должен был уже выйти. Наверное, набрал с собой уйму чемоданов и теперь ждет багажа. Янив вздохнул и безнадежно покрутил головой: ох уж эти провинциалы… Сзади раздалось деликатное покашливание:

— Господин Ле Фен?

Янив обернулся. Перед ним стоял здоровенный тип лет тридцати, двухметрового роста и мощного телосложения. На его гладко выбритом лице сияла приветливая улыбка.

— Ури? — удивленно спросил Янив. Обычно он легко отличал своих бывших соотечественников, но в его нынешнем госте ничто не выдавало израильтянина. — Файман?

Гость слегка поклонился.

— К вашим услугам, — сказал он на иврите. — Давно мечтал с вами познакомиться. Наслышан, наслышан…

Янив поморщился: — Дорогой Ури, я предпочел бы общаться на французском или на английском. Мы все же находимся в Европе, не правда ли? Тут не принято говорить на языках неведомых племен.

Обычно это предложение встречало понятное замешательство провинциалов, что позволяло Яниву сразу продемонстрировать, кто тут главный. Впоследствии, на этапе торговли за посреднический процент, преимущество в знании языка оказывалось просто бесценным. Улыбка гостя стала еще шире.

— Нет проблем… — он легко перешел на французский. — Вы табличку-то уберите, господин Ле Фен. А то я чувствую себя, как на выставке…

По дороге из аэропорта Янив убедился, что первое впечатление оказалось правильным: парень определенно обладал настоящим цивилизованным стилем. В отличие от обычных коллег он не пытался сэкономить сотню-другую евро на гостинице. «Метрополь» считался одним из лучших брюссельских отелей.