Алекс Тарн - И возвращу тебя…

Вот только о чем они смогут разговаривать? Правильно сказала Сара о смене кожи. В поселении Ганей Ям, как и во всем Гуш Катифе, живут религиозные семьи. А это означает, что прежней Гели уже давно не существует. Есть Гили Екутиэль, религиозная еврейка, зажигающая свечи в шаббат, держащая мясную и молочную посуду в разных шкафчиках и тщательнейшим образом выметающая из дому хлебные крошки в канун Песаха… Берл слегка покрутил головой. Колька даже представить себе не может ее нынешнего быта, образа жизни, языка, опасений, надежд, круга знакомств! Для него все это будет чужее и непонятнее инопланентных ритуалов.

Но с другой стороны, так оно даже лучше. Меньше страданий, легче будет отрезать. Как увидит раздобревшую матрону с платочком на голове, так сразу вылечится. Одно дело — воображаемый образ тоненькой восемнадцатилетней волжанки и совсем другое — живая кухонная реальность, многодетная мать религиозного семейства. Она ведь, небось, еще и беременна: женщины в этих поселениях вечно либо беременны, либо только-только из роддома. И по-русски наверняка уже говорит с акцентом. Бедный Коля… Ничего, ничего… пусть посмотрит, за каким миражом он все эти годы гонялся. Мужик он еще молодой, пора начинать жить сначала, хватит в облаках витать.

— Как ты думаешь, Кацо… — спросил вдруг Колька. — Она по-русски еще понимает?

— О! Молодец! Мыслишь в правильном направлении, — одобрил Берл. — Думаю, что еще понимает. Но лучше бы тебе приготовиться к неожиданностям. Сам ведь звонить не захотел…

Колька молча отвернулся к окну. Приготовиться к неожиданностям… скажет тоже. Он чувствовал себя готовым ко всему. Он не удивится даже, если вместо Гельки к нему навстречу выползет огромная длинноусая сороконожка с черным блестящим панцирем. Той Гельки уже не вернешь — ни живой, ни воображаемой. Он смирился с этим еще на прошлой неделе, когда, глядя в пустое небо, качался на волнах напротив герцлийского мола. Даже немного раньше, когда узнал о ребенке. В этом смысле известия о Гелином замужестве и, видимо, счастливой семейной жизни мало что меняли. Они просто заполнили недостающие фрагменты уже сложившейся в общем и целом мозаики.

Остался последний, завершающий кусочек — увидеть ее саму, посмотреть, какой она стала… вернее, не она, потому что ее, как уже было сказано, не вернешь, а то новое, совершенно незнакомое существо, сороконожка, амеба, чудо-юдо, вылупившееся из тела и из души безвозвратно исчезнувшей Гельки, как инопланетное страшилище в фильме про злобных пришельцев. Собственно говоря, можно было бы этого и не делать. Тоже мне, экскурсия… Можно было бы никуда сейчас не ехать, а завалиться вместе с Кацо в какой-нибудь тихий кабак и хорошенько выпить на прощанье, так, чтобы вернуться в гостиницу на автопилоте, а назавтра с гудящей головой доползти до аэропорта, взять в дьюти-фри двухлитровую банку белой и поправиться тут же, в туалете, а потом продолжать в том же духе до самого победного конца, пока изнемогшая от этого невозможного прессинга душа не почувствует потребности умыться и начать жить заново.

Можно. Ближайшее будущее лежало перед ним, прямое и однозначное, как ярко освещенная взлетная полоса перед пилотом авиалайнера. Но именно эта однозначная простота требовала устранения последних неясностей. Кто знает — возможно, потом, когда он протрезвеет после недельного, месячного, годового запоя, возможно, именно тогда ему будет недоставать этого завершающего кусочка общей картины? Возможно, тогда он начнет терзаться вопросом: а действительно ли она превратилась именно в сороконожку, а не, скажем, в трехголовую летучую мышь? Это сейчас ему кажется, что нет принципиальной разницы между двумя вариантами, но кто поручится, что он останется при том же мнении и в тот будущий, решительный момент? А что, если нет, не останется — что тогда?

Тогда ему снова придется включать воображение, строить догадки, искать ответы в услужливом небе, охотно берущем в кабалу таких дураков, как он… зачем? Не лучше ли покончить с этим сейчас, раз и навсегда? Просто позвонить в дверь, глянуть одним глазком, убедиться: точно, сороконожка… и уже потом со спокойной душой приступать к намеченной программе самооглушения?

Другая неясность касалась дочери. В настоящий момент он думал о ней поразительно мало, а когда думал, то не испытывал ровным счетом никаких особенных чувств. Но именно это обстоятельство тревожило Кольку более всего. Подобная бесчувственность означала одно: сознание, и без того до крови израненное происходящими событиями, просто отложило эту новую проблему на потом. Она, эта проблема, была слишком тяжела, слишком огромна для того, чтобы взваливать еще и ее на избитые, изломанные, кровоточащие плечи. Но страусиная тактика души не отменяла самого факта: у него была дочь, тринадцатилетняя девочка по имени Вики, а значит, когда-нибудь, набрав достаточно сил, он вынужден будет взглянуть этому факту в лицо и соответствующим образом перестроить песочный замок своего мира.

Какая часть этого замка будет принадлежать ей? Каморка под лестницей? Комната на чердаке? Целое крыло, составленное из длинных анфилад и светлых, бальных, переполненных музыкой, залов? А может, весь мир без остатка? Сейчас он не мог об этом даже догадываться — мысли и воображение упрямо проскальзывали при любой попытке хотя бы представить себе эту неизвестную пока девочку, его дочь. Несомненно одно: так или иначе, рано или поздно ему придется заявить о себе, объявиться в доме, где живет бывшая Гелька, отныне делящая вместе с ним права на их общую девочку. Отчего бы не сделать этого уже сейчас, не откладывая в долгий ящик?

Итак, причин для поездки имелось более, чем достаточно. Тем не менее, Колька испытывал странное чувство, которое можно было бы определить, как бессознательное нежелание ехать в Ганей Ям. Он делал все для того, чтобы максимально отодвинуть момент, когда она наконец наступит — эта проклятая «необходимая ясность». Именно поэтому он настоял на том, чтобы они двинулись в путь без предварительного звонка; потом, когда у Кацо возникли какие-то проблемы с неизвестно куда и зачем нужными пропусками, Колька вдруг поймал себя на том, что радуется отсрочке, а возможно, и полной отмене визита. Почему? Кто знает… вероятно, его пугала та самая однозначная ярко освещенная взлетная полоса. Взлетная… она же — посадочная.

Колька помотал головой, отгоняя дурные мысли. Его слегка подташнивало от внутренней душевной сумятицы и неизвестности. Автомобили впереди притормаживали перед большим перекрестком. Светофор мигал желтым; дорогу на Газу была перекрыта сразу несколькими патрульными машинами. С десяток полицейских, надвинув на глаза фуражки, праздно расхаживали поперек шоссе. Пробка медленно продвигалась в очередь на левый поворот, в объезд закрытой зоны. Несколько крепких ребят с огромными рюкзаками на спинах переходили от машины к машине, вели короткие переговоры с водителями, шли дальше.