Алекс Тарн - Квазимодо

«Ну и ладно, — спокойно согласился Веня. — Меня устраивает. Зачем зря языком молоть? Да и вообще… может, еще чего будет, простым глазом не видное… что-то кроме савана, и морга, и многоразового уголка. Этого ж никто не знает, правда? Вы как хотите, а я не верю, что все это просто так кончается, просто так уходит в никуда, без возврата. Как-то это нелогично. Жизнь, она остается… ну… в каком-нибудь другом варианте. Тоже со скрипкой, но без всего этого…»

Он обвел рукою пустырь, дремлющих Полковников, Кочерыжку, костерок, пластмассовые ящики, водку… задержался над ржавой кастрюлей, прицелился щепкой и выхватил горячую картофелину, красивую, как балерина, в белом и струящемся облаке пара. Подержал балерину перед слезящимися пьяными глазами, полюбовался… «А может, даже без скрипки, это уж как получится.» — откусил и принялся жевать с наслаждением.

«Молодец, Веня. Здорово ты его срезал, — сказал Осел. Он пил много, но пьянел всегда как-то необычно, выглядя удивительно трезвым до достижения определенной критической точки. Зато перейдя заветный рубеж, Осел вырубался начисто, разом, странным образом коченея и превращаясь в абсолютно бесчувственный, неподъемный и совершенно неодушевленный предмет. — А то пристает, понимаешь… Ты чего, Мишка, на людей кидаешься? Чем тебе Полковники не потрафили? А теперь еще и на Венечку потянул…»

«Чушь, — перебил Мишка. — Ни на кого я не кидаюсь. Просто надоели эти вечные враки про прошлую жизнь. Нет ее, жизни, понятно? Ни прошлой, ни нынешней, а уж про будущую и вовсе говорить смешно. Разве мы живые, скажи? Ну что ты на меня уставился, как осел на новые ворота? Разве Полковники — живые, с их мифическим Афганом, и Веня с его мифической скрипкой, и ты — с таким же саксофоном, и я…»

Он осекся и с досадой махнул рукой: «Короче, все тут — полутрупы, приползли подыхать, как старые слоны. А вы мне про жизнь разводите… тьфу! Какая это жизнь? Это саморазрушение в чистом виде. Жизнь…»

«Ну да? — насмешливо протянул Осел. — Саморазрушение, говоришь? Чего ж ты тогда с ним тянешь, с этим саморазрушением? Море — вон оно, иди да и топись себе за милую душу. Что ж не топишься? А?»

«Отстань, — сказал Мишка и налил еще. — Давайте лучше выпьем, философы долбаные.»

«И то, — радостно подхватил Веня. — Выпьем. За будущую жизнь. Со скрипкой, саксофоном, Афганом и… с чем там у тебя, Миша?..»

«С прыщавой жопой, на уши натянутой,» — грубо ответил Мишка и отвернулся.

Веня пожал плечами, выпил и полез за новой картофелиной. Праздничная ночь разлеглась над пустырем черной ласковой сукой, и сотни костров, как щенки, тянули свои красные трепещущие языки к ее большому и теплому животу. Проснулся Квазимодо, привстал, зевнул, хрустко вывернув челюсти и блестя слюной на безупречных клыках, перекрутился, да и залег снова, припечатав это дело глубоким-глубоким вздохом. Заразившись от пса, вздохнул и Осел.

«Ладно, Мишук, — сказал он, протягивая стакан. — Не кручинься. Мы тебя в обиду не дадим. Давай-ка, налей, а я тебе за это историю расскажу. В масть история, про саморазрушение. Очень даже полезная.»

«Был я тогда в Штатах, и не просто в Штатах, а в Штате Одинокой Звезды, в Техасе то есть. Как я туда попал, помню слабовато, да и не важно это… вроде, один приятель, нью-йоркский лабух, затащил меня туда по сильной пьяне — типа, играть на захолустном джаз-фестивале где-то в районе Хьюстона. А потом все это куда-то делось — и фестиваль, и приятель, а я вот остался, так просто остался, без причины. Хотя чего ее долго искать, причину-то? Понравилось, вот и остался. Народ сытый, спокойный, никаких тебе сумасшедших манхеттенских примочек, все тихо-мирно, отыграл вечерок в кабаке, получил свое и гуляй. Да и играть там — самое милое дело, потому как допоздна никто не сидит — стейки свои слопали, бурдой невозможной, которую они там пивом называют, запили — и по домам. В Нью-Йорке к этому времени все еще только съезжаются, а тут — дудки, вот и замерло все до рассвета. Короче — скукота невероятная, в самый раз для лечебного восстановления сил.

Ну вот. Сижу я как-то, лабаю ленивую такую классику, вечерок уже подыхает, хотя время самое детское — около одиннадцати, но кабачок мой уже пуст или почти пуст. Все уже расплатились и ушли, только один бородач, весь в коже, остался. Развалился в дальнем углу на своем диванчике, потягивает ихний мочеобразный «Бад» из горлышка и на мой саксофон пялится. У меня аж сердце заныло. Ну, думаю, неужели? Неужели наконец-то даже в этом медвежьем углу что-то произойдет? Ну не драка, так хотя бы какой-нибудь скандальчик захудалый, хоть что. Так я по всему этому тогда соскучился… хоть криком кричи. Давай, думаю, подваливай, рокер сраный… мы еще будем посмотреть, чья башка крепче.

И точно, встает мужик и направляется прямиком ко мне. И должен вам сказать, что как встал он, так я сильно сомневаться начал — а нужна ли мне эта драка? А не лучше ли и в самом деле обойтись маленьким таким скандалом или, еще лучше, крошечным таким скандальчиком, скандальеришкой таким неприметным. Потому что мужик оказался огромным, как бык-рекордсмен. Метра два ростом, плечи в дверь не лезут, ручищи — типа мама, убегай… Короче, я супротив него выходил, как скрипка супротив контрабаса. Нет, думаю, подождем и со скандальеришкой.

Подъезжает он, значит, ко мне, элегантный, как саперный бульдозер, весь в бахроме и в заклепках, волосы до плеч, борода лопатой, и вежливенько так просит познакомиться. Мол, звать его Брайан, работает он тут неподалеку и давно уже меня заприметил. Мол, никогда ему не доводилось вживую такого крутого альта слушать. Мол, преклоняется он перед моим непревзойденным мастерством и прочие прибамбасы в том же духе. И по этой самой причине, как есть он саксофонист-любитель, вздулась у него совершенно непреодолимая мечта — сыграть со мною дуэт. Мол, он абсолютли дико извиняется за свою чудовищную наглость, но не соизволит ли маэстро… ну хотя бы чуть-чуть, ну хоть десять малюсеньких техасских минуточек… а уж он-то, бульдозер, со своей-то стороны был бы так благодарен, так благодарен, что просто… что просто…

Тут от полноты чувств он сделал такой глубокий вдох, что всосал весь воздух в зале, и мне элементарно стало нечем дышать. И я сказал себе, сурово так сказал: стыдись, Осел! Стыдись! Человек к тебе со всем респектом и даже более того; человек душой своею немудреной к высокому искусству тянется, а ты? А у тебя, лабуха позорного, в голове одни сплошные кабацкие глюки. В общем, вогнал я сам себя в такой стыд, что аж прямо покраснел, что не случалось со мною вот уже лет пятнадцать.

И отвечаю я тому бульдозеру в меру своего очень музыкантского инглиша: мол, редко такого понимающего человека, как он, можно встретить, даже на столичных концертах. Что во всех этих карнеги-холлах, олимпиях и ковент-гарденах одни снобы в шиншилях да в соболях, а фишку по-настоящему, если разобраться, никто просекает. И потому, мол, коли выпала мне, гордому, но честному маэстре, столь огромная честь повстречать такого замечательного слушателя, то я, со своей стороны… ну, и так далее.