Алекс Тарн - Квазимодо

«Погоди, — остановил его Василий. — Я ведь тебя искал, спросить хотел. Ты, случаем, Мишку не видел?»

Осел длинно присвистнул:

«Ну ты даешь, чувак! Ты что, ничего не слышал? Мишку нынче только в телевизоре и увидишь. Он у нас теперь птица высокого полета, местная знаменитость. Мы с Веней каждый день на него смотреть ходим. К Хези в лавку. Как в театр. Культурно развлекаемся, можно сказать.»

«Да знаю я, знаю, — вздохнул Василий. — Вчера и узнал. Случайно, в ресторане по ящику передавали.»

«Ну да. В ресторане, — насмешливо повторил Осел. — Красиво жить не запретишь. Наше вам с кисточкой…»

«Слушай, Осел, — сказал Василий, теряя терпение. — Что это ты на меня смотришь, как вор на су?ку? Только что нос не зажимаешь… Я что — перед тобой провинился чем или как?»

— «Да как же мне на тебя смотреть, когда ты сука и есть. Самая натуральная. Я даже удивляюсь, как это Квазимодо на тебя не наскакивает. Эй, Квазимодо! Ты бы, пес, принюхался к нему, что ли…»

«Ты лучше бы сам к себе принюхался, — в тон ему ответил Василий. — Ты что вчера пил? Несешь ахинею…»

«Ахинею? — переспросил Осел. — Ну-ну. Ты вот тут расселся, как жлоб кабацкий, а из Мишки, может быть, в это самое время жилы тянут в какой-нибудь норе. Глаза б мои на тебя не смотрели… Вернулся он, понимаешь ли! А где ты раньше был? Ты что, не видел, что его одного тут бросать нельзя? Ага, молчишь… Ну вот скажи, скажи: он просил тебя остаться или нет? Ну?»

— «Просил…»

— «Ага, просил! Это он, заметь, который ничего и никогда тут ни у кого не просил. А у тебя — попросил. И что теперь? Теперь его за яйца подвешивают, а ты по ресторанам какаву с телевизором потребляешь…»

«Зря ты это, — сказал Василий. — Я его никуда не гнал. Каждый сам за себя отвечает.»

«Ну и отвечай, — Осел встал и потянулся. — Сам за себя… Чего же тогда ты сюда-то приперся? Искать, спрашивать… Ладно, бывай. Мне работать надо.»

— «Погоди… Он ведь мне ничего не оставил — ни знака, ни слова, ни полслова — ничего! Неужели никто из вас тоже ничего не видел? Как так можно человека похитить — ума не приложу! Еще и при собаке…»

Осел рассмеялся.

«При собаке, при собаке, не сомневайся. Только никто его не похищал, Мишку-то. Сам шел, как миленький. Еще и араба своего, в ногу раненного, на колясочке вез. И Квазимодо рядышком, как всегда — единственный нормальный из всей честной компании. Я их как увидел, так сразу понял, что дело швах, что задумал он чего-то несусветное над собой сотворить. Мы как раз с Венечкой на Ротшильда играли, когда он подошел. Возьми, говорит, Осел, Квазимоду, подержи до Васиного возвращения. А ты? — говорю. А я, говорит, уезжаю далеко и навсегда. Куда? — спрашиваю. В ад, — отвечает. Такие вот дела, Васенька.»

— «Ну а ты что? Почему не удержал?»

— «Ага… Удержишь его… Единственно что — собаку я брать у него отказался. Думал, может с Квазимодой он передумает, ради друга, типа того. Да и кроме того, была у меня на Квазимоду надежда, что защитит он Мишку в случае чего. Все-таки пес у вас башковитый. Жаль только, хозяева у него дебилы…»

«На себя посмотри, моралист, — Василий встал и отряхнулся. — Что ж, спасибо, просветил. Можешь продолжать уборку капусты. Сколько ты тут за утро сшибаешь?»

«А ты что — фининспектор? Сколько ни сшибаю — все мое, — сказал Осел ему в спину. — Э-эй! Погоди-ка… я тут еще кой-чего вспомнил.»

Василий обернулся. «Ну?»

— «Бейт-Асане. Так его ад называется: Бейт-Асане.»

В подвале Василий достал колоду.

«Значит, так, Квазимордина. Вверим свою судьбу слепому случаю в лице… вернее, в морде твоего сомнительного интеллекта. Отгадываешь карту — едем. Не отгадываешь — остаемся, звоним Алексу, чтоб забирал тачку и живем себе, как жили. На самом деле, надо бы так и сделать безо всякого гадания, но так уж и быть — дадим шанс собственному сумасшествию… Иди сюда, псина, ну…»

Он вынул карту — оказалась четверка пик — и поднял ее перед радостной мордой собаки.

— «Ну?»

Квазимодо напрягся и уверенно пролаял девять раз.

«Так я и думал, — вздохнул Василий. — Делать нечего. Едем.»

Когда не надо, темнеет в два счета, а когда надо, душа из тебя выйдет, пока дождешься. Это ж сколько у нас на часах-то? Шесть… долго еще, ох долго… Ничего-ничего, потерпим. Не привыкать. Абу-Нацер закурил. Вот видишь — закурил, — сказал он сам себе. — А почему закурил? Потому что день, потому и закурил, так что не жалуйся, на гневи Аллаха. Ночью-то особо не раскуришься. Ночью на один огонек твоей сигареты по пять снайперов найдется. Он разогнал рукою облачко сигаретного дыма и осторожно выглянул из пещеры. Сквозь спутанные ветви растущих у входа кустов виднелось глубокое вади, желто-зеленый склон горы напротив, оливковая роща, крутая петля шоссе. Хотя, если честно, то снайперов и днем хватает. Обложили, как волков… не знаешь, с какой стороны пуля прилетит.

Сзади донесся храп. Абу-Нацер выругался свистящим шепотом и вернулся в глубь пещеры, туда, где спали его товарищи. Вот вам, гады! Вот! — особо не разбираясь — в живот, по ногам, по башке — сапогами, сапогами!..

«А?.. Что?..» — Махмуд и Хамдан сели, ошалело оглядываясь и хлопая глазами в полумраке.

«Ишаки! — прошипел Абу-Нацер, продолжая пинаться. — Я вам сколько раз говорил — не спать на спине! Тупые обезьяны! Еще раз услышу храп — зарежу, клянусь глазами!»

«Я на боку спал,» — жалобно запротестовал Хамдан, закрываясь руками.

«Буду я еще разбираться — кто как спал! — рычал Абу-Нацер, входя в раж. — Обоих зарежу! Даже храпа ждать не стану! Вот увижу кого-нибудь из вас на спине и зарежу!»

«Тогда зарежь сейчас, — мрачно сказал Махмуд. — Ну не могу я, как ни стараюсь. Ложусь на бок, а просыпаюсь все равно на спине. Это меня сатана переворачивает.»

«Сам ты сатана, — неожиданно успокаиваясь, проговорил Абу-Нацер. — И дурак к тому же. Возьми гранату, привяжи сзади к пояснице и все дела. Сатана как начнет тебя переворачивать, так граната по хребтине прокатится и не даст. Понял, чучело? Я так свою третью жену отучил, гранатой. За три ночи отвыкла. А до этого полгода бил и все без толку… Тебе дать, или сам найдешь?»

«Сам найду…» — пробурчал хмурый Махмуд, залезая в подсумок.

Абу-Нацер напрягся — не добавит ли парень еще чего, не проворчит ли какое неудовольствие, даже самое малое? Нет, смолчал пес. Боятся они его, как огня. Смерти не боятся, а его боятся. И хорошо, что так. Без страха нет послушания. Он вернулся к выходу из пещеры, выглянул, прислушался. Тихо.

Обманывает она, эта тишина, врет, как все бабы. Бабу хоть избить можно или помять хорошенько… Абу-Нацер облизнулся и сглотнул слюну. Уже скоро две недели, как он не знал женщины. Хоть Хамдана трахай… Чертова облава! Четыре жены у человека, ждут, задрав юбки — подходи да суй, но только как подойдешь, когда со всех сторон обложили, когда повсюду засады и блокпосты, когда каждый камень может оказаться фальшивкой, скрывающей армейского снайпера, а каждая старая «субару», вроде бы набитая возвращающимися со стройки пожилыми рабочими в кафиях, может разродиться группой переодетого спецназа? Абу-Нацер перевел дыхание. Ничего… Сегодня отведу душу. Сегодня кто-то кровью умоется, а кто-то семенем… всему свой срок, каждому свой удел. А что до облавы — то переживем и облаву. Не из таких переделок выходили, слава Аллаху…