Кингсли Эмис - Один толстый англичанин

Роджер попытался вспомнить, видел ли он на Элен какие-нибудь из этих вещей – серьги, хлопчатая блузка в полоску, замшевая юбка, – которые, похоже, принадлежали женщине, побывавшей здесь, но ничего не получилось. Обычно у него не было времени заниматься подобными пустяками, к тому же он полагал, что это больше подходит гомосексуалистам, но сейчас такая способность безусловно пришлась бы кстати. Он почесал кончик своего короткого толстого носа. Было бы более чем неприятно столкнуться с кем-нибудь из других знакомых Строда: борцом из Милуоки с женой или членом законодательного собрания штата Нью-Йорк с подружкой. Он вышел из ванной и в раздражении побрел по квартире. Но тут, за дверью ванной комнаты, он обнаружил нечто, что совершенно определенно ему уже доводилось видеть на прошлой неделе: домашний халатик в бледно-голубую полоску. Он догадался посмотреть фабричную марку под воротом и увидел надпись на датском: «Модная одежда Лундквиста. Копенгаген». Удивительно все-таки, что значит быть уверенным. У Роджера даже перехватило дыхание.

Так, что теперь? Уже одиннадцать сорок. Скоро они должны вернуться. Но с другой стороны, эти двое, известные тем, что поступают всегда не так, как от них ожидают, в последнюю неделю словно забыли о своей привычке. Мечер и Элен вполне могут вернуться и в два сорок ночи. Или в четыре сорок утра. Роджер был уверен, что уж он-то, представься ему возможность всю ночь провести с Элен, вернулся бы с ней откуда бы ни было в восемь сорок вечера. А то и в шесть сорок. Но Мечер – иной человек. Очень даже возможно, что ему было бы интересно спать с Элен лишь в буквальном смысле, и он бы только покачал головой и рассмеялся, узнав, что Роджер имеет в виду совсем другое. Возможно, но вряд ли вероятно.

Роджер решил, что в таком, как сейчас, состоянии ему лучше будет не дожидаться часа два или три в квартире, а попытаться как-то поднять себе настроение. Первым делом он обшарил квартиру в поисках спиртного. Обнаружил немного виски, примерно тройную порцию, и выпил не глядя. Потом нашел сухой вермут, которого было чуть больше, чем виски, и, бегло взглянув на этикетку, отправил следом. Нашел еще примерно треть бутылки калифорнийского розового, которое выпил только после тщательного изучения. Покончив с этим, посмотрел на часы. Одиннадцать пятьдесят.

Когда он на кухне шарил по полкам, на глаза ему попались какие-то продукты, не вызвавшие в нем ответного чувства. Кстати, а обедал ли он сегодня? Задайся он подобным вопросом в любое другое время, это означало бы, что ему недолго осталось до умопомешательства. Нет, не обедал. Он вернулся на кухню, отрезал хлеба и налил стакан молока. Хлеб вкусом напоминал крошащийся картон, молоко – тоже картон, только жидкий. Одиннадцать пятьдесят три.

Он обследовал входную дверь, ища засов или какую-нибудь задвижку, чтобы никто не мог войти, воспользовавшись ключом. Но ничего не нашел. Удостоверившись, что ключ Молли при нем, он вышел из дому. Постояв несколько минут на улице, он дошел до перекрестка, увидел такси и махнул водителю.

– Где-нибудь в этом городе играют в такое время джаз?

– Да небось. Можно и так сказать.

– Отвезите меня туда, где они играют.

На бешеной скорости они доехали до Бродвея и остановились перед тем, что здесь называлось «шатер». Две негритянки в окошке у входа сказали, что вход стоит доллар восемьдесят. Он объяснил, что хочет только посмотреть, не здесь ли его друзья, что он не собирается слушать музыку. На что ему сказали, что, пожалуйста, мол, посмотреть так посмотреть, пусть только заплатит доллар восемьдесят. В ответ он сказал, что это вымогательство, он и так пройдет, плевать ему на них. Тогда откуда-то немедленно возникли два самых огромных и самых мускулистых типа, каких ему когда-либо доводилось видеть, оба негры, и уставились на него. Он протянул доллар восемьдесят, вошел внутрь и окунулся в немыслимые и жуткие звуки, несшиеся из глубины заведения. Когда он шагнул в главный зал, звуки стали совсем оглушительными и словно бы осязаемыми, как затянувшаяся взрывная волна.

Зал был набит битком: несколько сот человек разного цвета кожи стояли и сидели вплотную друг к другу. Кроме того, было очень темно. Скоро Роджер понял, что в такой обстановке будет очень сложно отыскать Мечера и Элен даже при помощи шестого чувства, если он вообще не лишится чувств. Но попытку оживить свои чувства он все-таки предпринял, став протискиваться сквозь толпу к стойке, тянувшейся вдоль левой стены. К тому времени как он добрался до бара, грохот смолк, раздались аплодисменты и маленький негр с визгливым голосом, чудовищно усиленным динамиками, обратился к публике с длинной речью, явно намереваясь представить следующий номер программы. Роджер заказал три большие порции виски, слил в один стакан, добавил воды и приготовился сделать первый глоток. Верзила-негр в оливково-зеленом костюме, застегнутом на все три пуговицы, внимательно наблюдал, как Роджер проделывал все это. Потом обратил к нему свои темные очки (что он, интересно, мог видеть сквозь них?), приветливо улыбнулся и произнес нечто на таком чудовищно-исковерканном сленге, что Роджер только в недоумении взглянул на него.

– Простите, что вы сказали?

Сосед с другого боку, негр пониже ростом, но черней первого, оглянулся на слова Роджера. Строгий костюм цвета серого угля придавал ему вид человека солидного, стоящего на более высокой ступени социальной лестницы, нежели те белые, которые о чем-то спорили за ближними столиками. Окинув Роджера взглядом, он снисходительно перевел, что сказал первый, на не менее, если не более, ошарашивающий сленг.

– К сожалению, я вас не понимаю, – все так же недоуменно пожал плечами Роджер.

Это не вызвало ни удивления, ни возмущения. Оба соседа, без всякого риска оскорбить его чувство собственного достоинства, через Роджера обменялись какими-то замечаниями на его счет и, похоже, пришли к единому мнению. Потом учтиво кивнули ему и обратили свое внимание на сцену.

Время от времени оглядывая, довольно бегло, публику – вдруг все-таки увидит Мечера и Элен, – Роджер отмечал, что происходит в зале. Приложив немало усилий, он пробился к уборной, размеры которой больше подходили набитому отдыхающей публикой экскурсионному пароходу. Из надписей на стенах он узнал, что «зут» – это не только стильная одежда, а еще и клич джазовых фанатов и что пусть здравствует Пташка-Паркер, а ГСНЙ, надо полагать, Городской Совет Нью-Йорка, катится к такой-то матери. Вернувшись на прежнее место, Роджер увидел, что маленького негра на сцене сменил другой, с усами от уха до уха, и тоже с намерением сказать несколько вступительных слов. Но этот был хотя бы забавен и умел развеселить публику. Роджер сразу это понял по веселому смеху, которым зал откликался на его речь. Публика принялась восторженно аплодировать и вопить, когда он сказал, что благодарит всех за то, что они пришли, и добавил: «А теперь Дэз Макскиббинс представляет вам О'Руни и его трубу». О'Руни носил козлиную бородку и темные очки, а его инструмент кто-то – несомненно, в приступе ярости на музыканта – завязал узлом посередине. Этот О'Руни тоже принадлежал к негритянской расе. Роджер апатично смотрел на него, допивая виски. Попытка купить что-нибудь навынос встретила вежливый отказ, перспектива бродить по улицам в поисках винной лавки не вызывала ничего, кроме уныния, поэтому он решил взять еще тройную порцию на дорожку. Пока Роджер исполнял задуманное, а потом пробивался к выходу, объявили выступление некоего Джона Колвути и троих его напарников, тоже афроамериканского происхождения. Роджер вовремя покинул зал. Зал опять взревел, леденящий вопль: «О'Руни! Колвути!» – преследовал его до самого выхода на улицу.