Марина Юденич - Ящик Пандоры

Собственно, теперь пришло время поведать о главном. И первым на пути к истине возникал вопрос: зачем понадобилась Татьяне эта тайно снятая квартира, откуда взялось острое желание видеть ее (и себя!) в интерьерах начала века? Ответить на этот вопрос, по крайней мере понятным собеседнику образом, Татьяна не смогла бы и теперь. Хотя ответ был ей известен: она ощущала его внутри себя, как ощущает животное некую насущную потребность, объяснить природу которой внутренне, самому себе, оно вполне в состоянии. Достаточно верно охарактеризовал ее теперешнее состояние Подгорный: говорить Татьяна так и не научилась.

Зато понимала теперь много больше, чем раньше, и еще большего хотела.

То, что судьба совершила большую, если не сказать непростительную, ошибку, когда определила ей родиться в той семье, в которой ей суждено было родиться, Татьяна поняла довольно рано, лет в двенадцать. Тогда, читая «Суламифь» Куприна (а читала она много и с удовольствием, хотя никто ее к этому не то что не принуждал, но и не приучал даже), Татьяна наткнулась на удивительную фразу. «Не знаю почему, но с самого раннего детства меня влекло к колесницам знатных…» — признавалась Суламифь царю Соломону. Суламифь — скромная девушка из виноградника, вознесенная любовью великого царя выше его собственного трона. Мало задумываясь тогда о предмете и еще меньше понимая в иерархии общества, в котором жила, Татьяна поняла, а скорее почувствовала сразу: сказано было и про нее тоже — ей надлежало быть в когорте «знатных». Непонятным до поры было другое. Судьбу Суламифи, как и тысяч других воспетых в прозе и поэзии, проживающих свои блестящие жизни за два часа экранного времени Золушек, она постоянно примеряла на себя и всякий раз, как красивое, но явно не к лицу платье, отбрасывала в сторону, не в состоянии сформулировать причины, но остро ощущая: нет, это не мое. Шли годы, но желаемый образ, к которому следовало бы стремиться и в который, согласно высшей справедливости, должна была бы воплотиться Татьяна, приступая наконец к исполнению своей истинной миссии в этой жизни, так и не определился. Напротив, контуры его были по-прежнему неясны, размыты и легкой туманной дымкой витали где-то в глубинах ее сознания, а количество отвергнутых моделей с каждым годом возрастало. В конце концов растворялась в унылой тоске серых будней и вера в то, что ей, Татьяне, и вправду суждено в этой жизни больше, чем дано при рождении, и, стало быть, надо учиться жить заново, без мечты, без тревожного ожидания настоящей жизни, которая вот-вот, может, уже следующим утром, встретит ее на ближайшем перекрестке. От этого становилось тоскливо. Желания обживаться в реальной жизни, в ее обыденном унынии и беспросветности не было никакого. Напротив, возникало порой острое желание эту самую жизнь покончить побыстрее, чтобы, возможно, потом, возродившись когда-нибудь на этой земле, получить все то, что недодано ныне.

И только на двадцать втором году жизни, весьма благополучно, по разумению окружающих, и фатально несправедливо, по собственному мнению, разменивая драгоценные годы в приемной государева чиновника, а ночи, при случае, — в его постели, подняв однажды глаза от бесконечно бегущей дорожки серых букв, слагаемых в скучные слова на мониторе компьютера, Татьяна прямо перед собой увидела воплощенный образ своей мечты. Образ был живым, ярким, отчетливо, до мельчайших деталей просматривался при первом же беглом осмотре, к тому же имел имя, возраст, профессию, сложившуюся и довольно яркую биографию и, что самое главное, был доступен для общения с целью выяснения деталей и уточнения подробностей. Словом, это был готовый образ, воплощенный в известном психологе и, ко всему этому, — классической светской львице, женщине, лишенной возраста и недостатков, но наделенной неземной красотой и королевским величием, — Ванде Василевской.

Сначала все складывалось великолепно. Ничем, кроме как везением и благородным даром судьбы в качестве компенсации за все прошлые разочарования, не могла объяснить Татьяна ту череду случайных вроде бы обстоятельств, которые позволили ей оказаться к Ванде так близко, как это только было возможно в принципе. Более того, Ванда по собственной воле (а никак иначе она никогда и не поступала) начала реализацию программы, которую составила для себя Татьяна. Программы превращения Татьяны Фроловой в Ванду Василевскую. Разумеется, безумных планов уничтожения Ванды и фантастического замещения ее места, вернее, всех с блеском занимаемых ею мест, прагматичная Татьяна не вынашивала. Суть была в другом: рядом с Вандой должна была возникнуть, подняться на ноги, поравняться с ней другая женщина. Такая же неотразимо и вечно красивая, успешная в своем стремительном профессиональном подъеме, пользующаяся столь же непререкаемым авторитетом окружающих, вызывающая такой же восторг и обожание, она должна была вскоре зашагать с Вандой Василевской рядом — ноздря в ноздрю, как говорят конники. Кстати, ненавидя и боясь лошадей, Татьяна, неукоснительно следуя за Вандой, которая лошадей обожала и в юности чуть было не ушла в профессиональный конный спорт, пришла на ипподром и, изнуряя себя, тренеров и лошадей, упрямо осваивала нелегкие премудрости конкура.

Но это был еще не финал. Гром финальных фанфар должен был грянуть тогда, когда, пройдя некоторое время рядом, наравне с Вандой, Татьяна вырвалась бы вперед и, стремительно набирая темп, оставила образ своей мечты, некогда ослепительной, сияющей и недостижимой, далеко позади. Таким она видела финал, и только таким!

И было ведь — было! — то недолгое счастливое время, когда Ванда сама, крепко взяв за руку, вела ее к этому финалу. Но самые прекрасные времена и события в нашей жизни более всего памятны, если вдуматься, своей краткосрочностью и тем, что обрываются они. как правило, внезапно, в самый неподходящий, как нам представляется, момент. Судьбе Татьяны, видимо, наскучила лучистая улыбка, которая уже столько времени сияла на ее лице, обращенном именно к Татьяне, и она сочла возможным отвернуться. Нет! Она не просто отвернулась, спрятав свою лучезарную улыбку, напоследок она еще скорчила мерзкую гримасу, короткую и почти незаметную, но оттого еще более коварную и отвратительную. Всего лишь один бокал «Вдовы Клико» — и смешной провинциальный искатель столичного жемчуга сквозь призму этого глупого бокала показался вдруг чем-то вроде симпатичной, надежной, а главное — высокой ступени, которая позволит перешагнуть сразу несколько других, если пользоваться собственной лестницей, ведущей вверх. И еще ударившая в захмелевшую голову шальная, дерзкая мысль: «Эй, подруга! Ты еще ничего не замечаешь, хотя на самом деле умна и проницательна как ведьма, но я уже почти рядом, и только стол, уставленный дорогими закусками, да этот тонкий бокал, наполненный золотым искрящимся напитком, разделяют нас!» Никогда не пейте в присутствии тех, с кем затеяли тонкую, коварную тайную игру! Никогда! А если употребление алкоголя неизбежно — не позволяйте себе хмелеть, не допускайте, чтобы хмельные мысли злобными шипящими змейками просачивались наружу. Их укусы не принесут вреда тому, против кого направлены, но сложную игру вашу погубят непременно.