Марина Юденич - Ящик Пандоры

— Очевидно, Виктор Михайлович, что параллельно с «нашим», так сказать, маньяком в районе начал действовать еще один. Его жертвами становятся одинокие женщины определенного внешнего типа. Он поджидает их во дворе, начиная примерно часов с одиннадцати вечера и вплоть до рассвета, как в случае, извините, с Рогозиной, и убивает. Убивает всегда одинаково: одной рукой душит жертву, а другой наносит удары в область груди или солнечного сплетения острым режущим предметом, чем-то вроде тонкого кинжала. Удары, как правило, с первого же раза смертельны, в крайнем случае со второго. Жертвы погибают довольно быстро. Потом он оставляет их на месте и уходит. Не насилует, не грабит. Просто уходит.

— И что же, никто ничего не видел за все это время? Они что, не кричат? Он что, следов не оставляет? — Подгорный вновь начал заводиться. «Более всего его травмирует и даже парализует необъяснимость отдельных фактов и ситуаций, — про себя констатировала Ванда. — С любым, даже самым жутким убийством, если ясен мотив и в наличии палач, он смирится легко и без особых душевных колыханий. А неизвестность его страшит больше всего, он боится тогда, когда не знает, чего именно бояться».

— Отвечаю по мере поступления вопросов, — невозмутимо отозвался Морозов. — Свидетели отсутствуют, хотя работа проведена основательная. К сожалению, ни в окно, ни проходя мимо, ни выгуливая собаку, словом, ни при каких случайных обстоятельствах никем он замечен не был. Тут могут быть разные варианты: к примеру, он жилец дома и соседи просто не обращают на него внимания, или на нем какая-нибудь форменная одежда, скажем, милиционер, или монтер, или грузчик — такие персоны, как правило, тоже остаются незамеченными. Они — как предмет интерьера. Или он сидит в машине — вон их сколько припарковано вдоль тротуара — и тихо выжидает жертву. Теперь насчет крика. Похоже, никто из них действительно не кричал, просто не успевал, он сразу же наносит удар ножом, при этом, напомню, вторая рука сжимает горло — не очень-то покричишь. И потом, мне кажется, но это просто предположение, никаких фактов по этому поводу нет, так вот, мне кажется, что они его поначалу не пугаются. То есть до тех пор, пока он не хватает за горло и не начинает бить ножом.

— Почему? — быстро спросила Ванда. И сама тут же высказала предположение: — Потому что он им знаком.

— Возможно, — согласился Морозов, — тогда укрепляется версия о том, что он живет в этих домах.

— Равно как и та, что на нем форменная одежда: чего пугаться милиционера или грузчика?

— Тоже правильно. И наконец, следы — он их не оставляет. То есть, возможно, и оставляет, но нельзя с уверенностью сказать, что это его следы. Понимаете: проходной двор, когда обнаруживают тело, начинается суета, возня, в общем — следов множество, но какие его?..

— Понятно. И что ты еще говорил про женщин определенного типа? — все более мрачнея, продолжай выяснять Подгорный.

Ванда опередила Морозова с ответом, что было не сложно: тот откровенно медлил.

— Моего типа, Витенька. Моего, родимый. Высокие блондинки с распущенными волосами. Худощавые, хотя приятнее звучит — стройные. Красивые, кстати, или по крайней мере интересные, уж простите за нескромность.

— Все правильно, Ванда Александровна. Я как раз хотел сказать, чтобы вы поосторожнее… — Морозов снова заерзал на высокой гобеленовой подушке, иены швам некоторую неловкость.

Господи! Подгорный враз помертвел лицом и уставился на Ванду с таким ужасом, словно уже лицезрел перед собой труп. — Так ты поэтому нас вызвала?

— Да, поэтому. Но меня интересует еще кое-что. То есть возникло у меня одно совершенно нелепое на первый взгляд предположение, но проверить его необходимо. Собственно, для этого вам, Олег, и пришлось добывать, уж не знаю каким трудом, эти милицейские бумажки. Меня интересует, во что были одеты все три женщины, причем желательно подробное, до мельчайших деталей описание.

— Нет проблем, Ванда Александровна. Вот протоколы по каждому делу, вот… — Морозов полистал страницы, отыскивая нужные места. — Вот… вот… и вот подробное описание вещей, которые были на женщинах. Да, собственно, вот и фотографии, здесь тоже кое-что можно разглядеть…

Ванда подвинула бумаги к себе. Нелепое ее предположение, равно как и нелепые ночные страхи, сейчас могло развеяться стремительно и безвозвратно, как тает облачко сизого табачного дыма, несколько коротких мгновений покачавшись в воздухе и сразу же навсегда растворившись в вечности. Однако все могло произойти с точностью до наоборот, и тогда неясный кошмар, напротив, с неизбежностью должен был обрести вполне осязаемые четкие формы, но разящий ужас его от этого отнюдь не стал бы менее удушливым, а опасность, которую он таил в себе, не утратила бы своей смертоносной силы.

Ванда вчитывалась в штампованные формулировки милицейских протоколов. И весь необъятный, многогранный ее мир в эти минуты втиснулся между казенных строк, сочился по их узким прямым протокам, пульсировал в неровных пробелах, разделяющих слова и фразы. Здесь, в тернистых дебрях сухих, отстраненных описаний чужой мученической смерти, скрывалась, как в том самом приснопамятном яйце, и тайна ее жизни. И далее события вполне могли развиваться по хорошо всем известному сказочному сценарию: кто-то спугнет зайца и настигнет его метким выстрелом; из чрева зайца вылетит селезень, но и он падет, сраженный точно пущенной стрелой; и выкатится из чрева селезня яйцо. Но с ним справиться окажется и вовсе просто: лишь слабо хрустнет тонкая скорлупа. А там — иголочка. Переломи кто иголочку — и вот она, смерть. Только не Кощеева, как в сказке, а ее, Ванды Василевской.

Впрочем, сказка оказалась довольно короткой. И страшной. Потому что на страницах протоколов Ванда нашла то, о чем смутно догадывалась и чего, если честно, откровенно и сильно боялась.

Этот страх был вполне обоснован, и не было в нем ничего постыдного, недостойного человека сильного, с устойчивой психикой и отменно тренированной нервной системой.

Поскольку человеку этому стало ясно: уже несколько месяцев именно к нему медленно, но неумолимо подбирается безумный маньяк-убийца.

Все то время, пока Ванда штудировала милицейские материалы, оба мужчины напряженно молчали, не притрагиваясь даже к остывшему кофе.

Перевернув последний лист, она откинулась на тяжелую витую спинку старинного стула и, очевидно, в эти минуты не вполне справилась с выражением своего лица, потому что Подгорный тихо и, как всегда в минуты сильного волнения, хрипловато спросил ее:

— Что-то очень плохое, Ванда?

— Как тебе сказать… — Она быстро обретала власть над своими эмоциями, по крайней мере над внешним их проявлением, и ответ прозвучал почти спокойно. Только очень опытное ухо различило бы сейчас в глубоком, низком голосе Ванды едва заметную дрожь, но и с ней она справилась скоро. — Как тебе сказать, Витя. Во всех этих убийствах присутствует маленькая деталь, которая дает мне основания утверждать, уж простите, господа, за нескромность, что ваш маньяк на самом деле охотится за мной.