Виктория Райхер - Йошкин дом

Ехать в поезде было довольно интересно, но мальчик очень боялся, что приедет в Таль—Авив раньше времени и будет стоять там посреди улицы, не зная, что делать. Поэтому он выехал из Хайфы только тогда, когда эта русская позвонила ему и сказала, что она уже стоит в Тель—Авиве на том месте, где они договорились встретиться. Так он был хотя бы уверен, что ему не придётся торчать на улице одному.

И он приехал, они быстро—быстро всё оформили, а в Тель—Авиве столько всего интересного и много красивых машин, у всех там машины, и у этой русской уже тоже есть машина, а у мальчика нет, была, а теперь нет, они всё оформили, и неплохо поговорили, с русской, оказывается, можно говорить, она ничего себе так, не хуже даже Мейталь, но теперь Мейталь уже не будет с ним гулять, и эта русская тоже не будет с ним гулять, потому что у неё есть высокий русский муж, а у мальчика была машина, но теперь её нет. Можно было бы сорить деньгами, но как без машины будешь сорить деньгами, да и с кем, если Мейталь нет, да и надолго ли хватит этих денег? Армия — это три года. Если бы была машина, можно было бы ездить из армии к Мейталь. А теперь нельзя. И за томатным соком ночью нельзя. Эй, а попрощаться, крикнула ему эта русская, и он попрощался с ней, нормально попрощался, как мужчина, сказал «езжай осторожно», это папа всегда всем говорит, и руку пожал, пусть видит, что он умеет делать дела. Он, мужчина, без труда продал машину красивой женщине, попрощался с ней и уехал, не оглянувшись. Может быть, теперь она будет его вспоминать. А он уедет от неё навсегда. Уедет на поезде, потому что машины у него больше нет. Нет. Нет.

Мальчик втиснулся в светлый людный вагон, пошел по нему в глубину, отыскивая свободное место, и заплакал на ходу, по—щенячьи уткнувшись носом в сбившийся полосатый шарф.

Семёнову, моему давнему, верному и любимому другу. Держись, Семёнов. Прорвёмся.

Рядовой Армии Обороны Израиля Авирам Бен—Рахман по прозвищу Бухта сидел на полу в углу и ковырял в носу. Перед самым ковыряемым носом рядового Бен—Рахмана простирался армейский туалет. Туалет был мыт. Соответственно, по мнению рядового Бен—Рахмана, туалет был чист. Но по мнению сержанта роты Иегуды Шварца, которого бойцы, согласно существующей традиции, называли командир Иегуда, туалет чист вовсе не был. Более того. По мнению сержанта роты командира Иегуды, туалет был возмутительно, вызывающе, непотребно грязен. Посему, командир Иегуда выбрал самого любимого солдата своей роты, приказав ему до обеда начисто перемыть туалет. Любимым солдатом командира Иегуды вот уже четыре месяца был рядовой Авирам Бен—Рахман.

Нельзя сказать, что пылкая любовь командира радовала сердце Бухты Бен—Рахмана. Авирам, как человек простой, не понимал, почему именно он должен за все провинности получать наиболее суровые наказания, почему именно его постоянно назначали дежурным по кухне, ванной, туалету и оружейной мастерской, и какого черта командир Иегуда никогда не разрешил ему никакого, самого маленького, послабления. Собственно говоря, рядовой Бен—Рахман был убежден, что командир Иегуда придирается к нему по—черному и что пока не умрёт командир Иегуда, ему, рядовому Бен—Рахману, не будет жизни на этой базе. Не исключено, что он был прав. Картину мира рядового Бен—Рахмана довершал неоспоримый факт, что командир Иегуда Шварц безусловно не собирался умирать.

— Бухта! Бу—ухта! — раздался чуть дрожащий голос, и кто—то легонько тронул за плечо погруженного в думы и в собственный нос рядового Бен—Рахмана.

— А? — отозвался Бухта, не поднимая головы и не отвлекаясь от ковыряния в носу.

— Бухта, у меня к тебе просьба, — продолжал голос, явно не смущаясь интимностью занятия собеседника.

Бухта почесал низ живота и поднял глаза. Перед ним, грудью как раз на уровне его сидящей головы, стоял рядовой Иехезкель Таз, которого в роте называли Хези или Тази. Рядовой Таз был мелок, худ, очкаст и носат. При всём при том Хези Таз не был лишен определённого обаяния, посему в роте его любили. Впрочем, рота была хорошая: в ней любили вообще всех, кроме командира Иегуды Шварца.

— Чего тебе, Тази? — спросил Бухта, мрачный от своих мыслей о сержанте и туалете.

— Бухта, я тебя хотел попросить, — жалобно улыбнулся рядовой Таз. — То есть Бухта, я тебя уже прошу. Застрели меня, а?

Рядовой Бен—Рахман имел массу достоинств, но не имел чувства юмора. Поэтому его реакция на просьбу коллеги по базе была проста и незамысловата. Будь рядовой Бухта Бен—Рахман служащим российской армии, он бы наверняка использовал пару однокоренных слов, и послал бы Хези Таза туда, откуда (или с помощью чего) рядовой Таз в своё время появился на свет. Но Авирам Бухта родился в Израиле, его родители в пятидесятых годах переселились в Страну Обетованную из Марокко, поэтому запас ругательств Бухты, даже и на иврите, был невелик. Любой мало—мальский грамотный российский школьник за пять минут обошел бы его на пятьдесят очков — но рядового Бен—Рахмана это нисколько не смущало, еще и потому, что в данный момент его в жизни интересовали всего две вещи: немытый туалет и сержант Иегуда Шварц. Причем оба в отрицательном смысле. К рядовому Хези Тазу Бухта относился вполне хорошо, поэтому в данный момент его жизни рядовой Бухта Бен—Рахман рядовым Хези Тазом не интересовался.

— Хези, — сказал Бухта мрачно, вернувшись к недрам собственного носа, — Хези, иди трахаться.

Следует уточнить, что в роте, находящейся под ведомством сержанта Иегуды Шварца, посылать солдат идти трахаться было весьма популярным занятием. Сержант Шварц занимался этим с утра до вечера, причем, к сожалению для всех, глагол «трахаться» он употреблял не в прямом, а в переносном смысле. Он посылал своих солдат идти трахаться, когда они жаловались на усталость, когда им не нравился распорядок дня, когда они просили внеочередных отпусков или послаблений в режиме — в общем, в любой момент, когда сержант Шварц не был расположен идти навстречу роте. Иврит, как известно, язык древний и полный метафор, поэтому многие понятия в нём могут использоваться как в прямом, так и в переносном смысле. Сержант Шварц посылал роту трахаться в очень метафорическом смысле. Рота абсолютно верно понимала своего командира. Точно так же верно понял рядового Бухту Хези Таз.

— Нет, Бухта, ты послушай, — заторопился он, оседая мелкой куклой рядом с огромным Бен—Рахманом, — ты послушай, я тебе серьёзно говорю. Ты думаешь, я шучу, а я не шучу. Застрели меня, Бухта, я тебя очень прошу. Ну что тебе стоит? Застрели, а!

Судя по виду рядового Бен—Рахмана, глагол «думать» Хези Таз применил зря. Те два раза в жизни, когда Бухте Бен—Рахману приходилось совершать это непростое действо, он потом долго вспоминал с неудовольствием. Поэтому он поднял голову, изобразил в сторону собеседника жест, означающий отсутствие настроения для разговора, и повторил: