Виктория Райхер - Йошкин дом

Ася молчит. Папа тоже очень её расстроил. Они договаривают как—то криво свой «специальный разговор», и идут пить чай. За чаем Ася вяло даёт обещание никогда—никогда никого не обманывать, и, кажется, это всех успокаивает. Бабушка гладит её по голове и говорит, что её внучка, несмотря ни на что — очень хорошая девочка, но Ася ей не верит. Она уже сама не знает, какая она девочка. Может быть, и плохая.

Потом проходит неделя, и взрослые всё забывают — а потом им становится совершенно не до того и вообще ни до чего, потому что мама начинает умирать. Ася не знает, что такое «умирать», она услышала это слово по телефону и запомнила. Через еще неделю мама умирает, и начинает называться «умерла», и Асе объясняют, что мамы больше нет. Нигде. Можно не искать, это не прятки. Асю все жалеют (хотя она не понимает — почему, ведь это не она умерла!), дарят подарки и гладят по голове. А она убегает в кухню и стоит там на батарее, уперевшись лбом в стекло и глядя на снег, кучно валящийся с неба.

Ей понятно, почему умерла мама: мама умерла потому, что Ася — плохая девочка. Мама сначала её разлюбила, а потом умерла, потому что нельзя просто так разлюбить того, кто когда—то был твоей Асей. Ася — плохая девочка, и мама не захотела больше её любить, а значит, и жить вместе с ней. Ася знает, почему она — плохая девочка. Она плохая девочка потому, что тогда, на катке, она всё—таки обманула бабушку. Ведь она ни капельки не устала, ничуть. А сказала, что устала — значит, обманула. Она обманула, и мама умерла. Мама умерла из—за неё, и никто об этом не знает, знает только Ася и знала мама, потому что еще до того, как всё случилось, она уже заранее знала, какая Ася будет плохая, и потому—то в последний день, когда они виделись, мама никак, ни за что на свете, ни за какие слёзы, не согласилась Асю поцеловать.

Ведь я—то знаю, что с тобою случится, а ты — еще нет. Ты совсем молода, и еще ничего не знаешь — а я старше, и уже кое—что знаю. Но я не там. Там — ты, одна, единственная в ту минуту того своего бытия, и я не с тобой, потому что меня еще нет. Я буду потом, скоро, нескоро, я буду тогда, когда тебя уже не будет, но я буду знать, что ты была. И именно то, что ты была, придаст мне силы написать про тебя то, чего сама про себя ты никогда не напишешь.

Смертельный номер два. Письма через наоборот.

— Звонила Ася. Она в Москве, хочет забрать письма.

Евгений Сергеевич встал с дивана, постоял немного и сел снова. Сын, как всегда, раздражающе лаконичен — но при этом обычно прав. Наверняка ведь Ася звонила не за этим. Евгений Сергеевич достаточно хорошо знал людей и саму Асю. Наверняка ведь она долго расспрашивала, как дела у сына и здоровье самого Е.С., наверняка вздыхала там, где нужно вздохнуть и молчала там, где нужно смолчать, потом, как всегда весело и недлинно, рассказывала про свою жизнь, просилась приехать, уточняла адрес — и только в самом конце, видимо, проговорилась. Сказала что—то вроде «да, кстати — у вас ведь остались мои письма?».

Антон, спросил Евгений Сергеевич, она сказала про письма «да, кстати» и в самом конце, верно?

Верно, — рассеянно согласился сын, «да, кстати» и в самом конце. Но какая разница?

Письма, конечно же, остались — полный ящик. И не только письма. Тетради каких—то сочинений, стихов и признаний. Не тетради — тома. Открытки ко всем праздникам, включая день ангела и чуть ли не день пожарника. Журналы, в которых выходили Асины статьи — их она присылала тоже. Фотографии, посвящения, картинки, опять стихи, потом какие—то рассказы. Большинство писем с трудом влезают в конверт, хотя есть и тоненькие, эти из последних. Вообще—то письма и открытки к праздникам посылали все, поначалу — так абсолютно все, потом уже не все, но многие. Танечка Решетникова писала, Лёня Штерн, Андрюша, Галка. Гриша Сачков осенью четыре года назад привозил видеозапись своей свадьбы. Привез и подарил, странновато как—то, зачем им? — но подарил вот, до сих пор лежит. И всё это вместе занимает два других ящика, верхних, в них же лежат старые школьные еще фотографии Ариадны и её учеников, и более поздние тоже. А два ящика нижних, целиком, с верхом, так, что они оба с трудом закрываются, заполняла одна только Ася. В течение пятнадцати лет.

— Папа, только ради Бога, — сын говорил уже из коридора, — не устраивайте тут вечер воспоминаний. Придёт, заберёт письма, и пусть уходит. Я вернусь вечером усталый, я не хочу никого видеть. Хорошо?

— Хорошо, хорошо, — Евгений Сергеевич не слушал и кивал машинально. Он дождался, пока за сыном хлопнет дверь, безошибочно протянул руку и включил радио. «Московское время — пятнадцать часов», сказал диктор. «Три часа дня», синхронно сообщили говорящие часы на запястье.

* * *

Дорогая Ариадна Аркадьевна!

Вот уже месяц, как я здесь, а всё не верится. Всё время кажется, что это шутка, сон, что я скоро проснусь и пойду в школу. В школу, ха—ха! Школа теперь нам только снится. Дожили. Я лично, вот шуточки, дожила до того, что мне снится — представить себе не могу! — школа. И это еще и не ночной кошмар. Хотя, если мне приснится, например, Зоя Борисовна, я не ручаюсь, что не буду кричать во сне. Впрочем, я ведь себя не слышу, может быть, я и сейчас кричу. Может быть.

Настроение у меня разное, если не писать о главном, то хорошее. Тут красиво донельзя, всюду цветы и фрукты (январь, называется), в прошлый понедельник мы ездили к морю. Море — как любое море, стихия она и есть стихия, мне нравится. Мы там гуляли целый день, и у меня сгорел нос, можете меня поздравить. Теперь я являю собой среднее арифметическое между пингвином и бакланом. Не спрашивайте меня, что такое баклан. Я не знаю. Я знаю только, что когда я гляжусь в зеркало, я его вижу.

Говорят, в январе еще бывают и дожди, но мы пока ни одного не застали. Дело в том, что дождь — это огромное благо, подарок и вообще всенародный праздник. Я было предположила, что это еще и выходной день, но надо мной долго смеялись. Говорят, если каждый дождь устраивать выходной день, то зимой тут вообще никто не будет работать. Тётя Инна при этом задумчиво добавила «впрочем, тут и сейчас зимой мало кто работает», но дядя Саша возмущенно спросил: «а я?!?», и разговор на этом окончился. По—моему, тут как раз многие работают, потому что куда ни придёшь, всё вечно заняты: они работают. Я пока что в основном болтаю или гуляю с сыном и собакой тёти Инны и дяди Саши, или валяюсь на диване. На нём обычно спит та собака, с которой мы гуляем, у неё раньше был свой диван, а теперь на нём сплю я, поэтому по утрам собака приходит облизывать мне нос и щеки. В первый раз я ужасно растрогалась, потому что решила, что это она меня так полюбила, но дочка хозяев Катюша испортила мне всю малину: она объяснила, что «Ванда всегда так ведёт себя с теми, кто спит на её диване». Диван, кстати, удобный. А Ванда вообще обалденная, она — ирландский сеттер, и, по—моему, самый красивый из всех ирландских сеттеров, какие только бывают. В доме её жутко балуют, впрочем, балуют тут всех — Ванду, Катюшу, меня (кормят вкусненьким и стараются отвлекать от грустных мыслей), даже не знаю, что будет, когда мы отсюда уедем. Уедем, кстати, скоро: папа уже начал искать квартиру.