Тулепберген Каипбергенов - Каракалпак - Намэ

После того подошла она к мужу и развязала веревки на руках его.

Увидев, каково решение Бибиайши, предводитель врагов воскликнул:

Когда бы моя жена была столь мудра и преданна, я бы ни о чем ином и не мечтал. За твой ум, смелость, за твою любовь я приказываю немедля освободить всех мужчин вашего аула.

Есть у меня нательный талисман. Есть зарубка на память, Каждый раз поутру, натягивая носки, я вижу отметку, оставленную острием кочерги между пальцами, и тут же словно слышу строгий голос матери: «Слушай, что люди говорят».

Помню, перед посиделками моя мать собирала всех девушек и перво-наперво кормила их вареными яйцами или жареным просом с маслом. Бывало, какая-то из них упрямилась или говорила, что сыта, но избежать этой своего рода «предобеденной трапезы» никому не удавалось. Мать чуть ли не силком впихивала в них еду, потому что, но обычаям, девушка должна быть скромна и неприхотлива, должна пореже протягивать руку к дастархану. А вот чаю пить, напротив, она может много, потому что это свидетельство ее сытости. Ведь сытому человеку хочется пить. Не так ли? Если даже и не так, то все равно по обычаю считается, будто сытому должно хотеться пить. А коли так считается, то и не нужно нарушать обычай.

«С кем бы ты ни ела с одного блюда, — поучала мать девушек, — всегда старайся, чтобы ему досталось побольше, а тебе поменьше. Но делай это незаметно, чтобы напарник не подумал, будто он объедает тебя, и не застеснялся. Это очень важно для хозяйки. Если гости или муж — кто бы ни сидел с тобой за одним дастарханом — уверены, что наелись все, значит, хозяйка умеет готовить сытно: еды немного, а голодных нет. Никогда не хватай первый кусок. И никогда не ешь после того, как напарник твой есть перестал. Хозяйка насыщается, пока готовит и пробует. За дастарханом — она не едок».

Однажды вечером хозяйка того дома, где проходили посиделки, решила угостить парней и девушек пловом. Сначала раздала чашки с водой — ополоснуть пальцы, а затем выставила на дастархан два больших блюда с пловом. Одно — парням, другое — девушкам.

По обычаям, парни едят первыми. Они и принялись за это дело с усердием и удовольствием. Девушкам следовало подождать, пока джигиты насытятся. Но одна из маминых подопечных, веселая и своенравная Анар, ждать не захотела. Но и обычай нарушать тоже не стала: она вынула припасенную заранее иголку и начала тыкать ею в плов, нанизывая по одной рисинке. Нанижет и — в рот. Нанижет и — в рот. И каждую тщательно пережевывает. Вот, мол, раз уж девушку украшает скромность, так полюбуйтесь, чем я довольствуюсь. Я ли не бережлива? Найдется ли в мире кто неприхотливее меня?

Мать моя как увидела это, так аж глаза у нее потемнели. Хотя, казалось бы, как могут потемнеть черные глаза? Могут, уверяю вас, еще как могут. Она незаметно протянула руку и ущипнула Анар за бедро. И когда та оглянулась, указала головой в сторону джигитов. Один из них по имени Орынбай достал ножик и разрезал пополам каждую рисинку. Половинки отправлял в рот по очереди, так же тщательно пережевывая, как и Анар, но при этом не забывал еще и языком поцокать от удовольствия.

Раздался общий смех, и всем стало ясно, что девичья сторона проиграла на этот раз состязание в остроумии и вежливом поведении.

Настроение у моей матери испортилось. После вечеринки она привела девушек к нам домой и напустилась на оконфузившуюся Анар:

— Что ты раньше срока накинулась на плов? Пусть бы парни наелись, а тогда уже и выделывала бы свои фокусы. Ты хоть не забывай, что носишь юбку. Мужчина — иголка, а мы — нитки. Всегда сперва они, а мы уж следом.

Анар, обычно острая на язык, сидела, молча понурив голову.

На следующий день мать была дома. Она обучала девушек игре на шанкобызе. [34] Note34 Шанкобыз — национальный музыкальный инструмент. Вдруг вошла Анар. Была она грустна и обеспокоена.

— Что случилось? — тихо спросила мать.

— Сегодня к нам явились сваты от того самого вежливого Орынбая. И всё… Мою судьбу уже решили. Даже о калыме столковались.

— Сколько? Сколько за тебя дают? — живо заинтересовалась одна из маминых воспитанниц.

— Десять тысяч. [35] Note35 Деньги довоенные.

— Ой, — умилилась спрашивавшая девушка. — Вот бы за меня столько дали. — Она говорила с явной завистью.

— Ну нет уж, — возразила другая. — Меньше чем за пятнадцать тысяч ни за кого не пойду.

— А мне все равно, — вступила в разговор третья. — Лишь бы мать моя осталась довольной. Дадут за меня дойную корову с телком, и я пойду замуж, если мать согласится.

Они начали шумно толковать о ценах на себя. И нельзя сказать, чтобы та, которая требовала пятнадцать тысяч, была красивее той, что довольствовалась коровой. Просто в эти годы — конец тридцатых — одни девушки все еще считали, что цена калыма — показатель их достоинств и залог будущей крепкой любви мужа, другие уже понимали, что калым — пережиток. Пока девушки шумели, мать моя подсела к Анар:

— Что же ты совсем сникла?

— Женге, всё они врут, — сказала Анар, кивнув на подружек. — Каждая из них мечтает о другой цене.

— Какой же?

— Цена дорогая для тех, кто понимает, и дешевая для тех, кому этого не понять…

— Ты что, — спросила мать шепотом, — любишь другого?

— Нет, — покачала она головой. И тут же поспешно добавила: — Но я не хочу, чтобы меня оценили, мне не нужен калым, цена моей любви — такая же любовь, как моя к Орынбаю.

Мать погладила Анар по волосам, поцеловала в лоб и притянула голову девушки к своему плечу. А чем еще наставница могла утешить свою ученицу?

Несколько позже такие обычаи, как сговор родителей и калым, стали исчезать, сперва в городах, а потом и в аулах. Но любовь…

Наверное, всегда и везде так: один человек произносит: «Любовь!»- а другой: «Любовь?» Для одного это слово — крик души, а для другого — сомнение, а то и недоумение.

Жизнь, как и человеческая речь, отнюдь не монотонна. Восклицательные и вопросительные знаки встречаются в ней гораздо чаще, чем уверенные, но скучные точки. И нередко, что одному кажется труднейшим, неразрешимым вопросом, другому представляется однозначным и самоочевидным утверждением. И наоборот. Да и в мыслях одного человека восклицательный знак вдруг может потерять свою устойчивость, может вдруг начать сутулиться и гнуться, глядь, а он уже превратился в знак вопроса. А то и напротив, задача решается, сомнения превращаются в уверенное мнение, распрямляется унылый и согбенный знак вопроса — глядь, и стал он знаком восклицательным — прямым и строгим, как указующий перст.

Это случается не только в судьбе человека, но и в судьбе народа.

Разве не под вопросом было само существование каракалпаков в течение многих столетий, пока история гоняла их по свету? И с каким ликующим восклицанием произносили люди такие слова, как «свобода», «независимость», «автономия»! И разве теперь вновь не под вопросом оказалось само существование Каракалпакии, когда на наших глазах мелеет и высыхает Аральское море, обезводилось русло Амударьи, а земля наша превращается в солончаки и болота?