Егор Радов - Борьба с членсом

Он куда-то пошел… Шелестели плащи прохожих… Трамвай, чмокнув, раздавил крысиный труп… Молодой монголоид, высовывающийся из-за газетного стенда, засунул руку в карман и харкнул… Девушка побежала… Все начиналось.

Он дошел до мусорной свалки, ощущая боль в правом боку, свои морщины, саднящее чело и седину, потрескавшиеся пальцы на ногах, паршу… Его гнилой рот усмехнулся, потом Глюкин дебильно заржал.

Он нагнулся, взял консервный кал, нечто слипшееся рядом, вонючий пакет… Он упал туда, дернувшись от болезненного толчка, от ссадин и порезов. Из-за стены вышло трое.

— Эй! Эй!

Поп посмотрел туда.

— На, не мучься… Все прекрасно — мир чудесен, плоды его радостны и легки.

Этот тип вытянул руку, на ладони лежал светящийся радужным блеском сочный плод. Его сияние заволокло Глюкина.

— Не-ет! Никогда. Вот здесь мой выход, здесь, здесь.

Поп взял в свою руку нечто гнусное паклеобразное и поднял вверх, над собой, словно идиотское знамя.

— Ну, на! — и стоящий у стены протянул Попу свою другую руку. В ней был…

— Не-ет! Не-ет!! Не-еет!!! — завопил, дергаясь, Глюкин. — Только не это, не-ет… Не лишайте меня последнего, никогда,

— Смотри, — приказал стоящий у стены. — Сюда. Сюда!

Глюкин вскочил, оказавшись на четвереньках, его тело сотряслось в рыданиях и тупом, безнадежном гневе. Мусор сверкал вокруг бутылочными стеклами, осколками, радугой испражнений, селикой тайной случайных плевков. И город зажегся нимбом надежд, своей незыблемой красоты и благодати. Всё просто было всем, вот и всё. Счастье пульсировало внутри гадкого хлама, словно горящий величием райский плод. И омерзение было светом, и гадство… Всё было одинаково.

— Не-ет!! — выкрикнул обессиленный Поп. — Не это! Не это! Кто это все придумал? Кто? Почему? Где же другое? Почему? Кто?!! Я? Нет! Не я. Гадство! Гадство! Гадство! Гадство!

"Гадство!"

Что-то булькнуло, Цмип резко встрепенулся и, словно ракета, или какая-нибудь особая рыбка, выпрыгнул из вонючей жижи прямо на поверхность своей летальной тарелки.

— Тьфу! — сказал он, сплевывая частью пор тела набившееся в них дерьмо. — Все ясно мне. Что ничего не ясно! — и тут он захохотал, неожиданно для себя. — Однако, неплохо. Приятно, особенно в начале. Что ж… Ну, теперь вперед, в мусор. то есть, в

город, то есть… на Солнышко!

Восход зажег долины желтым блеском. Зеленые облака источали зной. Бьющие из-за горизонта лучи обозначили рельеф комьев красной почвы одного из полей у высыхающего гигантского пруда. Пруд воссиял голубой глубиной. Это происходило на Солнышке.

У колодца затрепетали два кустика — струей пронесся ветерок. Их лепестки вздрогнули на корню. Светлый ореол окружил овражек радужными завитушками. Оуоло камня закрылась на ночь небольшая пятиугольная нора. И это происходило на Солнышке.

Красный воздух сгущался над пригорками небольшими плотными тучками. Солнышки — жители Солнышка — мягко ползли по поверхности родной планеты, сеьезно вылупив свои три глаза в центре. Их многочисленные щупы цеплялись за камешки и кочки, передвигая

тем самым их пульсирующие темным свечением тела. Ротик был у большинства закрыт. От них пахло чем-то едким.

Если солнышки решали продлить свой род, то они всго лишь выставляли вверх один свой щуп. У кого-то он был красным, а у других — зеленым. Они вставали друг напротив друга, складывая остальные щупы на манер некоего колеса, и со скрежетом бросались

друг другу навстречу. "Шмянц!.." — именно с таким звуком буквально на миг сочетались их красный и зеленый щупы. И после этого, через пять переворотов родной планеты, из центров участвовавших появлялись два новых солнышка. Так проистекало размножение — наипростейшее, слегка интересное занятие.

Если же солнышки хотели кушать, они открывали ротики в центре и ели красную почву овсюду, внутри же себя психически превращая ее в великолепную еду, или нечто восторженно-одурманивающее. Работать им было не нужно, и им было изначально и глобальноскучно.

"Чем занять себя, что придумать?" — такой вопрос задавали себе поколения и поколения солнышек, и в конце концов почти все они не выдерживали и переставали делать что бы то ни было для поддержания своей внутренней энергии и жизни, и высыхали на красных комьях планетной почвы, превращаясь в коричневые тонкие кожистые звезочки. Это и было их смертью, ведь только собственное желание приближало их гибель, только своя воля гасила их темноватое унылое свечение, и только скука была главной, неразрешимойзагвоздкой их существования. "Что же делать? Что делать? Что?… Что?…"

Наиболее активные и мудрые, поняв всю скучную безысходность, чуть ли не тотчас после появления в этом красноватом мире, целенаправленно высыхали почти сразу, осознав одномерность дальнейшего бытия. Другие ползали и ползали, все не решаясь кончитьс собой, и ели, ели, ели почву, иногда сношаясь щупами. Третьи правращали в себе почву в некоторый приятный наркотический субстрат и цепенели от вечного пустого наслаждения, отвлекаясь от нужды раздумывать о главном: что же делать?… Что изобрести нового?… И таких — застывших и балдеющих — становилось все больше. Но в конце концов и они, потеряв постепенно даже эти чувства и интересы, одурев от одинаковых удовольствий, забывали произвести из почвы хотя бы небольшое количество физиологически нужных их

организмам веществ и так же высыхали, даже не замечая этого в своем приевшемся кайфовом угаре, и становились все такими же мертвыми, кожаными звездочками, печально лежащими на пригорках и полянках родной планеты. Мертвые не хоронили своих мертвых, живым

это было скучно и лень. И никакого просвета и странного нового смысла во всей этой устоявшейся замкнутой жизни не предвиделось, и зеленое мутное небо словно закупоривало солнышкам весь остальной мир.

А их ночи!.. Их чудовищные ночи, нескончаемые, темные и бесполезные!.. Солнышки не могли уснуть — их центр всегда работал и находился в состоянии постоянной ужасной ясности, если только не был под воздействием претворенной в дух забвения почвы. Иони зарывались в эту почву, которой и ограничивались их хлеб и дух, печально раскапывая ее своими щупами, почти сливались с ней, словно мечтая стать ничего не чувствующим камешком, или песчинкой, и замирали до самого утра, пока восход не всялял в них слабое подобие надежды на что-то новое. Но ничего нового не наступало.

Время на Солнышке текло однообразно и одинаково, никогда не делая внезапных таинственных скачков и не замирая вдруг. Как при рождении чудес. Его как будто там и не было; оно было почти незаметно, будто неясный смысл каких-нибудь долгих, бесполезных действий. Время заключалось в восходе тусклого казуара и в его закате; ночь была темна и бесконечна, никаких огней не загоралось нигде; мелкие синие растения слегка трепетали от постоянного легкого ветерка, и никаких других живых существ не находилосьни в воде, ни в красных недрах этой планеты. "Почему это так?" — иногда думали некоторые мудрые солнышки, пытаясь хоть в чем-то увидеть хоть какие-то следы начала своего мира и надежду на его смысл, но дальше этого вопроса их скучающий центр не шел, а общаться друг с другом они не любили. Их язык был прост и неприметен, они иногда перебрасывались мыслями, басовито стрекоча щупами, но это требовало от них слишком много сил, и, сказав обычно что-то сверх-обыденное и обыкновенное, типа "наша почва красна", они замолкали на несколько дней, усиленно пожирая эту почву и восстанавливая энергию, потраченную на издавание звуков.