Егор Радов - Борьба с членсом

Один из них, взявший себе имя Сплюйль, хотя солнышки очень редко брали себе имена, мог говорить больше других и часто надоедал остальным длинными грустными констатациями и вопросами. Его почти никто не слушал; все отползали от него, как только онпоявлялся, но он упорно пытался подстеречь какого-нибудь зазевавшегося за едой сородича и начинал что-то такое стрекотать, пока тот немедленно не оставлял его. Сплюйль родил Добу, он сам его так назвал, что было немыслимо, поскольку если уж солнышки брали себе имена, то делали это сами. Вообще, еще, наверное, только двое из них имели имена — Жуд и Карбуня, и жили они очень давно, так и не желая смерти, но они всегда молчали и постоянно одурманивались особо усвоенной почвой. Жуд был страшно стар, казалось, что он жил вечно; Карбуня был помоложе, но тоже достаточно древний. Вот Жуда, как правило, и любил тревожить неугомонный Сплюйль, а потом и его отпрыск — Доба.

— Скажи, что было тогда?… — вопрошал Сплюйль, чуть ли не пихая Жуда красным щупом.

Жуд, осоловевший от произведенных в нем самом пьянящих веществ, думал, что дело идет к размножению и послушно выставлял зеленый щуп.

— Нет! — важно стрекотал Сплюйль, немедленно убирая свой красный щуп. — Нет! Ты ответь: что было тогда.

Жуд гневно уползал. Но молодой Доба быстренько догонял его и спрашивал то же самое. Жуд отползал снова. Доба настаивал; Жуд тут же съедал дополнительное количество почвы и погружался в полнейшее бездумное отупение. Тогда Сплюйль и Доба принимались за Карбуню.

— У нас четверых есть имена! — стрекотал Сплюйль. — Поэтому мы выше остальных! Скажи, что было тогда, ты же стар!..

Сплюйль знал, что после такой тирады ему предстоит, наверное, месяц усиленного почвопоглощения, но все равно говорил. Тем более, сил у него от рождения было много, и он мог себе позволить такие сложные длинные речи. И он так замучил Жуда и Карбуню, что однажды некий солнышко, гневно наблюдавший за этим на протяжении многих лет, специально нажрался огромного количества почвы, накопив столько энергии, что он засверкал, как казуар на небе, выждал момент, подполз к Сплюйлю и выложил:

— Ну, чего ты пристал? К ним? Я тоже могу назваться: Шир. Мы все можем назваться, мы — молнышки. Ну и что? Ты можешь сказать, что нам делать? Где новое? Как жить? А? Умирайте лучше, вот что. Высохнуть боитесь и тревожите нас. Может, ты высохнешь, и будет что-то новое. А? Здесь уж ничего не будет, знай. Я сам не моложе Карбуни. Все повидал. И понял: как делалось, так и будет делаться, что было, то и будет, и ничего нет нового под казуаром. Отстань от Жуда, понял ты? Он тоже говорил, а теперь вот

наслаждается. И это лучше, чем стрекотать. И имена эти ни к чему, и я — не Шир, а как все, нету у меня имени, так и знай. Ясно?

— А что тогда было?… — выстрекотал обмякший от счастья неожиданного отклика Сплюйль.

— Ах ты… — разгневался Шир, собираясь сказать что-нибудь еще, но, видно, силы у него были на исходе, и он напрягся и вдруг лопнул.

Вот уж это действительно было нечто новое — ни один солнышко еще не умирал, лопаясь от натуги! Все приползли смотреть, Карбуня даже привел себя по этому поводу в трезвый вид. Некая надежда на миг пронизала толпу сгрудившихся над трупом Шира солнышек; они изумленно смотрели на его влажное, распотрошенное, мертвое тело, но оно начало немедленно высыхать и буквально мгновенно превратилось в порванную пополам обычную, кожистую звездочку. Кто-то прострекотал:

— Все то же самое: он высох. Это не ново.

Солнышки стали расползаться.

— Стойте! — почти воскликнул Доба, яростно застрекотав. — Это — новое! Истинно новое! Вы можете так же умереть!

И тут вдруг сказал вечно молчаливый Карбуня:

— Кому нужна такая смерть? Даже правильного следа от себя не оставил. А ведь это вы ввели его в искушение! Все, поговорили, мне теперь пару месяцев надо насыщаться.

Сплюйль и Доба остались одни.

— Несчастные несчастливцы! — сказал Доба, сам удивившись такой наисложнейшей фразе. — А в самом деле: что было тогда?

— Вот в чем вопрос! — значительно прострекотал Сплюйль, и тут же понял, что чудовищная депрессия затопляет в этот момент все его сущетсво — тоска, намного более ужасная, чем обычное постоянное самоощущение солнышек. В эту ночь он впервые попробовал произвести из почвы наркотический субстрат, с изумлением осознав, что он хочет, чтобы это состояние никогда не кончалось. А Доба провел эту ночь возле своего родителя, смутно чувствуя, что его предали. К утру он отполз к зеленому пруду и, грустно посмотревшись в него на свое отражение, решил съесть почвы, но потом не стал.

"Что же делать?" — подумал он главную мысль солнышек. И он ощутил, что хочет высохнуть.

Новые дни и ночи не принесли с собой никаких событий и изменений. Жуд и Карбуня услаждали свои старые тела и центры усиленными дозами обогащенной ими самими почвы, — а после случая с Широм к ним присоединился и Сплюйль, страшащийся теперь, как вечности, обыденного состояния солнышек. Доба пробовал высохнуть, занявшись необходимым для этого постом, но затем не выдержал, обожрался простой почвы и теперь все время лежал у того же зеленого пруда, обескураженно уставившись на его гладь. Остальные солнышки занимались тем, чем всегда. Но однажды всё кончилось. точнее, началось. Что-то новое все же произошло!

Стоял обыкновенный унылый полдень; казуар блекло светил из-за мрачных зеленых туч, вечно застилающих тусклое небо. Сплюйль только что доел очередной кусок почвы, осоловело выпучил глаза и замер, ощущая нарастающий приход желанного приятного отупения, начинающегося с кончиков щупов и постепенно заволакивающего центр. Доба сунул свой зеленый щуп в воду и смотрел на него, словно ожидая некоего несуществующего, водяного солнышка, возжелающего заняться с ним размножением. Карбуня что-то стрекотал — последнее время он как будто бы становился таким же, каким раньше был Сплюйль, почему-то.

И вдруг пелена туч в каком-то одном месте мгновенно разошлась, прямо-таки разрываясь, и в ее разрыве вспыхнул неизвестно откуда берущийся резкий желтый луч, который был ярче так и продолжающего тускло сиять казуара, отчетливее линии берега пруда, возле которого замер Доба и очевидней всего обыкновенного ежедневного красноватого мира, каждое утро предстоящего трехглазому взору любого из солнышек, луч ударил в центр пруда, прошив его до дна, словно гигантская сверкающая небесная спица; все вокруг

зажглось неизвестной желтизной и непонятной яркостью; Доба тут же выдернул свой зеленый щуп из воды, как будто боясь загореться, и все солнышки вздрогнули и словно от чего-то очнулись.

Доба в испуге закрыл глаза, и тут же луч погас. Некоторое время ничего не происходило.