Том Роббинс - Тощие ножки и не только

Абу уже было открыл рот, чтобы прокомментировать, какой разгром учинили саперы внутри ресторана, когда Спайк неожиданно поставил на паузе точку.

– За что я больше всего люблю Иерусалим, – произнес он, – так это за то, что деньги там не самое главное.

– То есть?

– Нью-Йорк живет ради денег. И Лос-Анджелес – ради денег. И Лас-Вегас – тоже ради денег. И Даллас. Токио и Лондон, Милан, Цюрих, Сингапур, везде самое главное – деньги. Вот и Тель-Авив тоже живет ради денег. И лишь Иерусалим не такой. Деньги там не главное.

– Спайк совершенно прав, – вставил слово Абу. – Иерусалим живет не ради денег. Он живет ради… чего-то еще.

Наконец саперы объявили, что никакой бомбы нет, бегло допросили Эллен Черри и отбыли восвояси. Глядя на учиненный ими раздрай, Спайк заметил, что от взрыва бомбы ресторан наверняка пострадал бы куда меньше, чем от их усердия. Повсюду под ногами перекатывался горох, оторванная от стен бамбуковая обшивка болталась подобно складкам на теле слона.

– Сколько же спиртного они стащили? – поинтересовался Спайк у бармена.

– Бутылок двенадцать.

– Чтобы потом запивать нашим лучшим бренди свои вшивые пончики.

– Если в следующий раз нам снова позвонят, пусть уж лучше бомбу ищут наши собственные охранники, – предложил Абу.

– Что ты хочешь сказать этим «если»?

Практически вся вторая половина дня ушла на приведение ресторана в божеский вид. Где-то часов в пять поваров и официантов утренней смены отпустили домой, а Эллен Черри вместе со Спайком и Абу села выпить чаю. Спайк плеснул себе в стакан рому.

– Ух, устал, – вздохнул он.

Когда же Эллен Черри выразила начальству свои соболезнования по поводу неурядиц, то и дело сваливавшихся на «И+И», Абу посоветовал ей отнестись к ним по-философски.

– В некотором роде мы даже польщены, – заметил он. – Подумать только, сколько людей, в том числе и наделенных властью, возражают против мирного урегулирования положения на Ближнем Востоке. И нам до известной степени приятно, что в их глазах наш маленький ресторан бросает им вызов. Пусть себе протестуют. Пусть подкладывают бомбы. Лично я польщен.

– А вот я – нет, – возразил Спайк. – Мне больно видеть, что в эти происки втянуты евреи. У меня сердце кровью обливается, хотя с чего? Кому, как не мне, знать, что еще в древние времена были евреи, которые вели себя куда омерзительнее, что библейский еврей дал христианам дурной пример. Только и слышишь «бей, бей, бей», «круши, круши, круши»…

Эллен Черри не выдержала и спросила, откуда же взялись противники мира на Ближнем Востоке, но тотчас поняла, что ляпнула глупость – ей не следовало раскрывать рта. Абу и Спайк – каждый на свой манер – принялись просвещать ее на сей счет. Их объяснения наверняка были бы весьма поучительны, обладай они такими достоинствами, как ясность и логика, но, судя по всему, едва заходит речь о Ближнем Востоке, как две эти бесценные вещи становятся просто излишними. Видимо, ясность и логика Ближнему Востоку ни к чему.

До недавнего времени, когда у Эллен Черри спрашивали, какие ассоциации возникают у нее при словах «Ближний Восток», она бы ответила «ковры».

Она никогда не следила за ситуацией на Ближнем Востоке и только теперь поняла почему. Из-за полной абсурдности этой ситуации. То, что творилось на Ближнем Востоке, было сродни тому, как если бы в чулане, где хранятся швабры, оркестр из семидесяти инструментов одновременно репетировал похоронный и свадебный марши. Или как если бы на пороховом складе проводили съезд пиротехников.

За время работы в «И+И» Эллен Черри узнала для себя немало нового про арабов. Оказывается, арабы бывают самые разные: друзы, шииты, сунниты, жители Хиджаза, бедуины, суфии, ваххабиты и даже афбы-христиане. А еще палестинцы, которые, правда, себя арабами не считают и свысока посматривают на своих пустынных родственничков, «спящих цыганок» с их традициями кочевой жизни. Господи Иисусе! Да на Ближнем Востоке арабов оказалось такое разнообразие, какое и во сне не приснится. И, судя по всему, с евреями была та же самая история. Племя Израилево тоже являло собой отнюдь не единое целое, а весьма широкий и разнообразный политический спектр. А вместо единой еврейской точки зрения таковых имелась целая дюжина, в зависимости от этнической, классовой или религиозной принадлежности – часто взаимоисключающих.

Что до того, кому же принадлежит неоспоримое право на Иерусалим и его окрестности – Палестине или Израилю, и вообще, каково правильное название города – лучше не связывайтесь! Ибо можно привести в равной мере весомые доводы в поддержку и той, и другой стороны. Более того, можно безболезненно – и вполне обоснованно – менять свою точку зрения каждые пятнадцать минут и всегда оставаться правым. Да, а еще следует учитывать такой фактор, как христиане.

Все это так сложно, так запутанно, размышляла Эллен Черри. Вряд ли кому дано распутать этот клубок. Начиная с этого дня, когда речь заходила о Ближнем Востоке, она предпочитала думать о коврах. Уж лучше обзавестись восточным ковром – ярким и толстым, таким мягким, приятным и одновременно таким насыщенным и загадочным, словно у вас под ногами, предварительно расплющив, раскатали какую-то мудреную головоломку. Нет, уж лучше думать об орнаменте и цветовой гамме, разглядывать причудливую карту внутреннего зрения, карту, сотканную из шерсти и полета фантазии, окрашенную ароматом специй и вином. Иными словами, уж если думать, то о красоте. О том, что человечеству дается прекрасней всего. Об искусстве.

Она поцеловала Спайка и Абу в их печальные, нахмуренные лбы, кое-как освободилась от запутанного ближневосточного клубка и торопливо направилась – слегка покачиваясь от вчерашнего похмелья – по Пятой авеню в надежде, что еще застанет Перевертыша Нормана за работой.

До наступления темноты оставался еще как минимум целый час, однако дневной свет был уже какой-то ущербный, неполноценный, словно сдавший свои позиции ночи. Длинные коричневые тени придавали улицам оттенок сепии, и на Манхэттен опускался ночной холодок, который на свой извращенный лад бодрил не хуже дыхания хэллоуинской тыквы. Что неудивительно, потому что на протяжении всей Сорок девятой улицы глаз то и дело натыкался в витринах на оскалившихся и погромыхивающих костями предвестников близившегося Хэллоуина. В дверях собачьего салона красоты Мела Дэвиса – здесь Эллен Черри даже замедлила шаг, чтобы в некоем предхэллоуинском ужасе взглянуть, как внутри умащают шерсть какой-то изнеженной псине, – плясал бумажный скелет. Странно, подумала Эллен, а почему это Мел не наклеил на дверное стекло собачий скелет? И пусть четвероногие посетители салона мало что смыслят в Потусторонней Жизни, но ведь даже чванливые болонки и глупые пудели наделены тонким нюхом и носом уловят присутствие невидимого глазу.