Лидия Скрябина - Дневник ее соглядатая

А через неделю после моего выздоровления принес мне почтальон письмо. Конверт грязный, весь измят. Адрес писал кто-то малограмотный – как курица лапой. Письмо из соседнего Мелитополя, а шло из-за полной неразберихи во всех конторах и на железной дороге больше двух месяцев.

Вскрыла я конверт, а там листок из ученической тетради, порядком измусоленный: «Уважаемая гражданка! Пишем вам печальную весть. Муж ваш Иван Александрович Михайлов был арестован на теплоходе «Абхазия» при возвращении из Марселя и предан реввоенсуду. Я дал слово передать его жене крест золотой и обручальное кольцо именованное. И указать, где он зарыт на мелитопольском кладбище. Его прямо там расстреляли 17 ноября в 10 утра. Я его просьбу выполняю, сообщаю вам о его конце. С глубоким к вам уважением. Мой адрес…»

Выходит, сон мой был в руку.

Долго я хранила это письмо, все выжидая удобного момента поехать в Мелитополь, да так и не собралась. Вто время поезда на всем Кавказе ходили нерегулярно. Билеты продавались только командировочным по спецпропускам. А по своим частным нуждам люди ездили зайцами, ютясь на платформах, на площадках товарных вагонов и даже цепляясь за буфера. Все кругом было наводнено бандами грабителей, которые и узлы, и мешки с продуктами, да и самих безбилетников стаскивали на ходу баграми в чисто поле, где зимой замерзнуть, если тебя не прибьют, было проще простого.

Машинисты, заметив нападение или слыша крики пассажиров, только подбавляли ходу, чтобы скорее проскочить опасное место, боясь, как бы их самих багром не выволокли из кочегарки.

А когда наступила весна, я подумала, что уже поздно ехать. Время было зыбкое, наверняка уже нет в живых этого человека, да и золото было слишком опасной реликвией. Вон у нас еще в девятнадцатом мама припрятала на черный день нательные кресты, так красноармейцы нашли при обыске, забрали на нужды революции, а нас чуть не прибили. А через месяц, когда с обысками пришли белые, те у нашего жильца-фотографа забрали даже костюм и часы-луковку. Отец тогда всего на два дня приехал на побывку, но пошел к атаману отдела и сказал: «Я терский казак и не позволю позорить казачество из-за мелкого мародерства». Костюм вернули, а часы заныкали.

Вообще-то этот фотограф был тоже подпольщик, он потерял ногу на германском фронте и теперь ходил с деревянной. А фотоаппарат ему купило подполье вскладчину, он нанялся фотографом в городской парк «Трек» для заработка и чтобы снимать нужных людей для подполья. Там по воскресеньям весь город собирался. Но это, конечно, еще в царское время, до семнадцатого года. Да, костюм ему вернули, но то костюм, а у мужа моего крест был замечательный с камнями и кольцо с тремя изумрудами. Так я и не поехала.

Шел уже двадцать второй год, а покоя все не было. На Кавказе организовалась Горская автономная республика, и все шептались, что будет она жить по законам шариата. И на здании горисполкома висел портрет не Ленина, а Шамиля. А под ним было растянуто полотнище: «За советскую власть, за красный шариат!» Большевики победили белых, но не горцев – прав был полковник Рощупкин.

Сунженская станица стала аулом Акки-Юрт, Воронцовско-Дашковская – Таузен-Юрт, Фельдмаршальская превратилась в Алхасте, Тарская – в Ангушт, а наш Тарский хутор – в Шолхи или Галгай, не помню уж.

Те станицы, что были дальше, у чеченцев, тоже все переименовались. Михайловская – в аул Асланбек, Романовская – в Закан-Юрт, Ермоловская – в Алхан-Юрт. Словно там никогда русские и не жили, не любили эту землю, не хоронили в ней своих дорогих покойничков, не ублажали своей кровушкой.

Настала очередь городов. Взаимные ингушско-осетинские погромы сменились русскими, немецкими и польскими. Все, кто еще мог, засобирались к родне в Тифлис, на заработки в Россию, а иные через Турцию в Европу. На улицах теперь редко можно было встретить знакомого горожанина. Владикавказ потихоньку навсегда уходил в прошлое, а на его месте прорастал незнакомый, но ненавистный Орджоникидзе.

Выше в горах по-прежнему отсиживались банды горцев, теперь уже укрывающие остатки беглых белых военных. Несмотря на то что ингуши почти полностью вытеснили русское, немецкое и даже осетинское население, покой не пришел. Все земли были отданы чечено-ингушской автономии, и теперь горцы вроде бы стали опорой нового режима. Режима, но не порядка. Прав, прав был полковник. На дороги вернулся средневековый бандитизм, участились кражи людей и продажа их за выкуп родне, властям или новым хозяевам в батраки или рабы. А часть высокогорных вайнахов продолжала бунтовать и против большевиков еще и в тридцатом, и тридцать пятом годах. Но я этого уже не увидела, а только мельком слышала от случайно встреченных земляков.

Определив Павлушу доучиваться в гимназию, которая теперь называлась Школой рабочей молодежи, я оставила его на попечение Сергея, по-прежнему работавшего в НКВД. А сама отправилась с Ваней № 2 в новую жизнь.

Когда после возвратного тифа я вышла в первый раз во двор и увидела своего нового Ивана у сарая, то даже сердце ёкнуло – та же стать, та же военная выправка, как у моего Ванечки. Но оказалось, он был ранен в позвоночник в Гражданскую и просто носил корсет.

Он в бою без сознания пал, его в мертвецкую с остальными трупами сбросили. А когда стали обмывать – пошевелился, так и спасся, считай, чудом. Был Иван № 2 белобрысый, жилистый, очень башковитый батрак из Майкопа, да еще младше меня на два года, но по первому виду человек хороший, хоть страшный сквернослов. «Нам без ругани никак нельзя. Нам это заместо покурить», – добродушно отвечал он на мои робкие замечания. Я терзалась, что стара для него, и переправила в документах дату своего рождения. К цифре «1» достаточно было прибавить малюсенькую палочку, и она легко превратилась в «4». Теперь я значилась даже годом младше.

Был он щупленьким и хрупким, и я его жалела, не зная еще, как быстро у калек портится характер и какими они могут быть мучителями.

Когда он ко мне посватался, я согласилась, но с одним условием: уехать с Кавказа, где все было пропитано ненавистью, кровью и болью. Я любила эту землю всем сердцем, и сердце мое надорвалось. Теперь я от всего сердца ненавидела эти горы.

Но даже в разлуке они продолжали мучить меня, снится мне, дергать за душу. А постылая равнина, пусть она хоть трижды русская, была мне в тягость и наказание. Я несла собственный крест отречения от того, что беззаветно любила. В этом самоистязании были сладость и горечь.

Иван № 2 увез меня в Москву за новым назначением. Он был представителем ВЦИК на Северном Кавказе, но ради меня перешел военкомом политкурсов комсостава всех родов войск 5-й Армии Восточно-Сибирского военного округа и ездил с инспекцией из одного гарнизона в другой. Началась бессмысленная кочевая жизнь. Без дома, без друзей, без гор.