Ионел Теодоряну - Меделень

— Что?

— Что хочешь.

— …Что ты делала до сих пор?

— Играла во дворе.

— Отлично.

— Все, что я делаю сегодня, отлично: отчего, папа?

— Что ты сказала?

— Ничего. Я пошутила.

— Хорошо.

Выпятив нижнюю губу, Ольгуца посмотрела на Монику. Моника сметала крошки со скатерти.

— Герр Директор, у тебя мигрень?

— Нет.

— Значит, у тебя мигрень, папа?

— Почему, Ольгуца? У меня нет никакой мигрени.

— Ну, тогда у меня мигрень.

И, насупившись, замолчала.

— У тебя болит голова, Ольгуца? — спросил господин Деляну, наконец-то внимательно посмотрев на нее.

— Не знаю.

— …Скажи папе, Ольгуца. Ты, мне кажется, очень разгорячилась.

— У меня не болит голова… Я не люблю лгать.

— Ты сердишься?

— А что мне сердиться?

— Но, в таком случае, что с тобой?

— А с тобой что, папа?

—..? Со мной ничего. Я курю. Думаю…

— О чем ты думаешь, папа?

— О тебе… о Дэнуце… о вас.

— Хорошо, папа.

Послышался шум в дверях. Все повернули головы в ту сторону. Вошла Профира, что-то жуя. Она пришла из кухни за своим десертом.

— Барин, можно убирать со стола? — спросила она, подавив зевок и не сводя глаз с оставшегося винограда.

— Можно, когда ты сама кончишь есть, — сурово отвечала ей Ольгуца.

— Я кончила.

— Тогда пойди и посмотри на себя в зеркало.

—..?

— Иди, иди, Профира; а со стола уберешь потом, — вмешался, улыбаясь, господин Деляну.

Профира вышла. Громкая икота сопровождала ее тяжелые шаги.

— Папа, почему мы здесь сидим?

— Ждем маму.

— И ты тоже ее ждешь, Герр Директор?

— Я жду Дэнуца.

— И мне подождать?

— Если хочешь…

— Что ты скажешь, папа?

— Как ты сама хочешь, Ольгуца!

— Я сделаю так, как хочешь ты.

— Оставайся… почему бы и нет?!

Ольгуца отщипнула от кисти винограда несколько ягод и стала катать их по столу.

— Папа, тринадцатое число приносит неудачу?

— А ты знаешь, что такое неудача, Ольгуца? — посмотрел на нее сквозь монокль Герр Директор.

— Конечно, знаю, раз говорю!.. Неудача — это когда ты проиграл в карты… или когда у меня колики.

— Браво! И кто тебя только учит?

— Ты, Герр Директор.

— Где Алис, чтобы слышать тебя! Досталось бы мне на орехи!

— Скажи, папа, число «тринадцать» приносит неудачу?

— Кто его знает, Ольгуца?.. Некоторые люди так думают.

— А ты что думаешь?

— Да как тебе сказать!.. И да и нет.

— Скорее да или скорее нет?

— Пожалуй, скорее да.

— И я так думаю, папа… Герр Директор, а сегодня случайно не тринадцатое число?

— Почему? У тебя какая-нибудь неудача?

— Ну вот!.. Сначала ответь ты, а потом и я.

— Не тринадцатое. А теперь скажи ты.

— У меня-то все хорошо… а вот, может быть, у других не все в порядке?

— А вот и не угадала: у других сегодня большая удача.

— Я знаю, Герр Директор, — попыталась взять его на пушку Ольгуца.

— Откуда ты знаешь? Ты подслушивала у двери?

— Я не подслушиваю у дверей!

— Тогда что же ты знаешь?

— Спроси у папа.

— Что она знает, милый?

— Да откуда же мне знать!

— Ну и чертенок ты, Ольгуца!

— …Герр Директор, что ты делаешь, когда тебе обидно?

— Всяко бывает! Иногда глотаю обиду… иногда…

— Иногда?

— Иногда курю!

— Я глотаю.

— Глотаешь! Что?

— Виноград, Герр Директор, — спокойно отвечала Ольгуца, словно орех, раскусывая хрупкую, душистую ягоду.

В спальню госпожи Деляну сквозь опущенные шторы проникал мягкий и спокойный послеполуденный осенний свет.

Дэнуц опирался рукой о плечо матери, стоявшей перед ним на коленях. Его больная нога покоилась на подушке. Ссаженное колено было промыто и смазано йодом… Теперь наступила очередь антисептической повязки.

Сильный запах аптеки щекотал Дэнуцу ноздри. Он не отрывал глаз от упаковки бинта, на которой был нарисован красный крест.

Не подозревая о том, что Дэнуц умирает «вдали от матушки родимой, которую он так любил…», госпожа Деляну была обеспокоена серьезным выражением его лица.

— Очень туго, Дэнуц?

— Да, туго… Нет. Не туго!

— Скажи маме, Дэнуц. Если туго, я перевяжу.

— Нет, мама. Так очень хорошо. Merci.

Повязка начиналась чуть выше колена и доходила до середины икры, казалось, что Дэнуц получил тяжелое ранение и достоин боевой награды.

«Il pressent quelque chose!..» [39] Он о чем-то догадывается! (фр.)

Было время, когда госпожа Деляну разговаривала с мужем по-французски, особенно когда хотела, чтобы ее не поняли дети. Эта привычка — теперь, когда дети знали французский — сохранилась у нее, хотя и ушла глубоко внутрь, для выражения сокровенных мыслей.

— Тебе грустно, Дэнуц? — спросила она, поглаживая ему лоб.

— …

Вопрос сделал свое дело, Дэнуц опечалился.

«Pauvre petit! Quel sourire navrant…» [40] Бедняжка! Какая у него страдальческая улыбка (фр.).

Весь во власти поэтического тщеславия и лирической грусти, Дэнуц принимал как должное то, что его гладили по лбу, по щекам, — словно это были аплодисменты.

— Хочешь чего-нибудь вкусного? Ну! Попроси у мамы…

— Мама, а сегодня не нужно спать днем? — спросил Дэнуц. В его голосе оставалось все меньше и меньше уверенности.

— Ты устал, Дэнуц? Хочешь спать?

— Не-ет!

— Тогда зачем тебе ложиться! Разве тебе плохо здесь, с мамой?

— Хорошо.

— Давай, мама тебя причешет.

«Может я заболел», — с надеждой подумал Дэнуц, чувствуя себя у власти.

Гребень легко скользил по мягким и крутым завиткам, подчиняясь скорее печальному направлению мыслей госпожи Деляну, чем движению ее рук, которые преследовали практическую цель.

Любой человек сказал бы, что у Дэнуца вьющиеся каштановые волосы. Любой, но только не госпожа Деляну! Глаза чужих людей отличаются рассеянностью и достаточно равнодушны: ни дать ни взять, глаза паспортных чиновников!

«Каштановые и вьющиеся!» То есть такие же, как у сотен и тысяч людей!.. Бедные мальчики! Вот уж поистине надо быть женщиной, чтобы внушить людям, что у тебя красивые волосы!

Сердце госпожи Деляну болезненно сжалось при мысли о человеческом равнодушии. И материнские руки попытались хотя бы на миг уберечь от чужих глаз и ножниц роскошные кудри Дэнуца.

— Сядь, Дэнуц. Мама тебя хорошенько причешет.

Дэнуц сел на кушетку у изножья составленных вместе кроватей.

— Ляг поудобнее… Вот так. Знаешь, Дэнуц, когда ты был совсем маленький…

Он вытянулся на кушетке, положив голову на колени матери. Пыльные башмаки покоились на турецкой шали, и — вот удивительно! — никаких замечаний! Напротив, смеющиеся из-под опущенных ресниц глаза.

«Израненный в сраженьях…»