Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

— Мы — я и Жужа — любим друг друга, — расплылся в улыбке, глотнул, поморщился. Мне захотелось его растоптать, и только бесконечная, мучительная гадливость меня останавливала.

— Да. Это началось уже давно, еще когда она работала у нас. Мы сразу поняли, что созданы друг для друга. Вы верите в любовь с первого взгляда? Нет? А я верю. О, вы себе представить не можете…

— И вы, значит, с тех самых пор встречаетесь?

— Мг-м… Как бы вам сказать… Нет, не то чтобы встречаемся. Жужа, знаете, очень ранимое существо. И очень меня любит… И не может просто так открыть свои чувства…

— Встречаетесь или нет?

— Вам не понять. Она меня любит, кому как не мне об этом знать. Я очень долго и осторожно за ней ухаживал. Видели бы вы, какая она была в самом начале…

— Представляю. И что же произошло?

— Она вдруг, с бухты-барахты, уволилась.

— Да что вы говорите!

— Да. Это было как… как гром средь ясного неба. Я очень поздно об этом узнал, в последний день, она уже вышла в коридор. Побежал за ней к лифту…

— Действительно, поздновато.

Блеянье, крики, скользкий Кюхля в коридоре перед лифтом — меня передернуло. Глинистый комок в горле заворочался, как живой.

— Я упрашивал, я умолял…

— А она?

— Заскочила в лифт.

— Ну и вы б за ней.

— Я не успел.

— Досадно.

— Да. — Губы его скривились, то ли от мерзкого пойла, то ли от нахлынувших воспоминаний.

— И даже ничего вам не сказала на прощанье?

— Сказала, — уставился на меня своими прозрачными глазами. — Прокричала из лифта, что напишет обо мне.

— Где напишет? — насторожился я.

— Не знаю.

— И что же вы от меня хотите?

— Ее телефон… Адрес… Что угодно, — подобострастно осклабился, замигал. Слепая Кюхля.

— Нет.

— Но почему?

— Это дело не только деликатное, как вы абсолютно верно выразились вначале, это личное ее, Жужи, дело. Я не вправе, даже имей я такую возможность, втайне от Жужи раздавать направо и налево ее телефон. И у меня нет ее телефона, кретин! (мысленно заорал я)

— Да… Конечно, вы правы. Но она сама не понимает, чего хочет…

— Ну, — я поднялся со стула, — мне пора, извините.

— Постойте. — Он вскинул руку, чтобы меня удержать. Я ловко увернулся, шагнул в сторону. Прикоснись он ко мне — и я за себя не ручаюсь. На минуту мне показалось, что он сейчас погонится за мной, так же, как он гнался за Жужей. Или упадет на колени. Червяк.

— Я очень вас прошу… Скажите ей обо мне.

— Непременно. Прямо завтра.

— Обещаете?

— Ну да. С утречка. В девять ноль одну.

— В девять ноль одну?

— Мне пора.

— Постойте! Я вам так благодарен!

— Не стоит. Ну, всего хорошего.

— Можно я вам позвоню, узнать, как все прошло?

— Н-нет. Видите ли, это не мой телефон. И… я уезжаю. На той неделе…

— Но как же…

— Она сама вам позвонит.

— У нее нет моего номера. Постойте, я сейчас запишу…

Пока он копался в своих серовато-желтых струпьях (много, много слоев), я швырнул деньги за пиво на стойку и, не оборачиваясь, со всех ног бросился к выходу. Зыбкие силуэты прохожих, лимонные шары фонарей, влажный асфальт, жизнь.

Своя комната? Серовато-молочный знак вопроса поднимается над соседской крышей и с шумом распадается на хлопающих крыльями голубей — вот так распадаются все мои вопросы.

Своя комната — это не комната, точнее — это комната-не-комната. С подрезанными крыльями, прирученная и низведенная к слову, к человеческому языку, она напоминает (весьма отдаленно) лабиринт, или, скажем, извилистый солнечный колодец, где солнце плещется со всех сторон и где, несмотря на засилие твердых поверхностей, никогда не бывает эха. Вы вроде бы и сжаты тесным кольцом стен, но кольцом проницаемым, солнечным, так что, выходит, что вовсе вы и не сжаты — трудно быть сжатым чем-то, что без конца плещется. Все это, разумеется, неточно, говорить о своей комнате — все равно, что разглядывать схематическую карту устройства морской раковины вместо ее перламутрового содержимого. Свою комнату можно смотреть, теребить в руках, носить в кармане, скользить (по ней и вместе с нею), но не пытайтесь ни говорить ее, ни проговаривать.

И тем не менее… Из своей комнаты, в отличие от просто — комнаты, всегда видны облака и растрепанная макушка дерева (обычно ореха), и видны они через окно — небольшое и пыльное, чаще всего разбитое; своя комната достаточно просторна для того, чтобы вы прыгали в ней на кровати, но объявись вдруг гости — и она не вместит даже кончика их любопытного носа. В своей комнате сразу несколько солнц — каждое живее самого резвого солнечного зайчика. Своя комната пронизана острыми иглами горячей пыли, в ней есть что-то и от старой поблекшей брошки, и от ветреного утра на пустынном пляже.

В детстве я любила часы и увлеченно их рисовала: круглые, большеглазые и большеротые, с мясистыми и колючими, как кактус, ушами, они висели в пасмурном небе, ныряли в туман, рядком сидели на еловой ветке. А как я их раскрашивала, не щадя бумаги! Учительница рисования, прикрыв глаза рукой, жаловалась, что мои сернисто-желтые экзерсисы ее убивают (то же самое твердили учителя украинской мовы и русского яза, но совсем по другому поводу). Родители, получив к празднику очередной сюрреалистический шедевр, украдкой прятали его в кладовке, где он ядовито поблескивал между банок с помидорами и клубничным вареньем. Мой чердак, моя комната, удивительно похож на часы с кукушкой — на этот уютный механизм, где все скрипит, наливается временем, и в самый неожиданный момент вылетает с докладом полоумная птица.

Я искала себе норку, миниатюрную, кругленькую, как дырка в перчатке, с полосками солнца, поближе к небу, и тут явился он, превзойдя все мои ожидания. Впрочем, я всю жизнь мечтала о комнате с окнами на потолке — звезды, облака, то да се, ну, сами понимаете — но это уж как-нибудь потом. Это первая в моей жизни комната, где мне дозволено решительно все: кричать во сне, читать лежа, высовываться из окна, насвистывать глупые мотивчики, любить глупые фильмы, лепить на стены всякую дрянь и даже крошить в постели.

Начала я с того, что перекрасила стены в ирисовый цвет, а кровать и стулья — в сливочный. Туалетный столик в углу у окна обзавелся новыми арахисовыми ножками — на нем сейчас живописно разбросались мои рисунки и пуговицы. Одежду, за неимением шкафа, я развесила на трех гвоздях над кроватью. Бип, разглядывая мои художественные изыски, сказал, что Матисс бы от такого буйства красок застрелился и что фовисты — тушеные овощи по сравнению со мной. Иногда я действительно перебарщиваю с красками — я из тех перфекционистов, которые, привыкнув есть на завтрак булку с маком, обнаружив однажды вместо целой булки половину, не станут завтракать вообще.