Ульяна Гамаюн - Ключ к полям

— Хорошо, пусть так, птицелов я тоже никудышный. Признаю свою ошибку. Но она уезжает, неизвестно куда, в то самое время, когда ее мечта сбывается. У меня остались еще знакомые среди издателей. Мы все исправим… Ее издадут…

— Вы так и не поняли этой птички, дорогой мой птицелов. Ей важно не приходить, а идти. Идти, все равно куда. Точнее — бежать.

— Только бы попасть куда-нибудь?

— Совершенно верно. К тому же, ее книжка, скажем прямо, слабовата. Не в пример вашей. — Пульчинелла присел в шутовском книксене. — И, не в пример вашей, пытается, хоть и наивно, сказать что-то, чего и сама до конца не понимает.

— О чем же, по-вашему, она говорит?

— Я думаю, о добре. Хотя могу и ошибаться.

— О чем же говорил я?

— Не знаю, о чем вы говорили, но знаю, как: очень умно, с претензией на вечность. Вечность-то вас и подвела…

— Вас тоже… вечность подвела. Кроме моих, были еще и Жужины письма.

— Вы опять за свое? Ну, и какой сакральный смысл таится в письме, которым она вас отбрила?

— Вы прекрасно осведомлены, — буркнул я. Чертов проныра!

— А как же. Вас отбрили, и вполне справедливо. Вы всегда были трусом. Вы струсили и на этот раз, элементарно, пошло струсили. Гораздо удобнее просить прощения у грубо разукрашенного муляжа, чем у живого человека.

— С меня хватит! Какого черта вы всем скопом меня обвиняете? Устроили судилище. Вы, Жужа, все остальные… Я сам знаю все свои грехи. Их намного больше, чем вы можете себе вообразить. И за каждый из них, уж поверьте, я понесу наказание.

— О, это вы умеете!

Я встал:

— Скажите мне только одно: куда она уехала?

— А кто вы такой, чтоб я вам докладывал?

— Кто я?

— Да, кто вы? Отец, брат, муж, любовник, учитель рисования — кто? Вы даже не случайный прохожий. Вы — никто. Вы были ей никем. В сущности, все мы были ей никем. — Он заметался по беседке. — Но вы, — он остановился и энергично затряс передо мной лилипутской ручонкой, — слышите, вы были ей никем в большей степени, чем кто бы то ни был!

— Вы заговариваетесь, — ядовито усмехнулся я.

Все эти метания, заламывания рук, гневные посверкивания исподлобья и прочие атрибуты марионеточных страстей выглядели по меньшей мере комично. Пульчинелла переигрывал.

— Ручонки у вас коротки для мантикоры! — крикнул он.

У меня перехватило дыхание.

— Мантикоры?

— И откуда взялась эта злополучная кличка? Вы, случайно, не знаете?

— Нет.

— Я так и думал. Ну, а что вы думаете о мантикоре?

— Я не думаю о мантикоре, я думаю о вас.

— О, какой поворот событий, вы меня смущаете! — Он загоготал, и маска на его лице стала еще уродливее.

— Я ненавижу ваш маскарад, ваших гостей и полосатое пойло, которое вы выдаете за коктейль. Но больше всего я ненавижу вас, с вашими вечными кознями и происками! Вы живете, как капризный ребенок, походя ломающий все, что попадется ему под руку, не из мстительности, не по злобе даже, а просто из любопытства — что там у куклы внутри? Чего только не сделаешь для удовлетворения собственных извращенных страстишек! Гедонист хренов! Куда ни плюнь, везде вы… шаманите со своей отвратной компанией. И Жужу втянули в эту грязь. Интрижки — вот все, на что способна ваша испитая, пропахшая абсентом душонка! Да любая клыкастая мантикора рядом с вами покажется комнатной болонкой. Мелочный, злобный… уродец.

— Карлик, вы хотели сказать? — Переваливаясь, как заплывшая жиром старая утка, он заковылял в мою сторону. — Мой вам дружеский совет: позаботьтесь лучше о своей душонке, а за моей, мелочной и испитой, присмотрят в другом месте. И что за выражения — «хренов»? Писатель называется… Либо материтесь, либо куртуазничайте там себе в углу. Впрочем, матерюсь я в любом случае лучше… И не стоит так горячиться и строить из себя святошу, обтартюфитесь только с головы до ног. Тога праведника вам великовата в плечах. К тому же, вы переоцениваете меня, а главное — мантикору. Ктесий был тот еще враль. Аристотель весьма осторожно пересказывал сомнительную побасенку про кроваво-красное чудище в своей «Истории животных», а Лукиан так вообще голову давал на отсечение, что наш очарованный странник в Индии никогда не был и что «Индика» — от корки до корки наглое елейное вранье и бабьи сказки… В Индии Ктесий, видимо, действительно не был… А Лукиан не читал, конечно, «Индики»… Бедняга Ктесий… Несчастный фантазер… Надо же было такое сморозить… Тройной ряд зубов, красное лохматое тело, хвост, как у земляного скорпиона, выстреливающий иглами… А вот, кстати, этого чудесного иглометательного орудия мантикора впоследствии лишилась, спасибо Плинию с Солином. Зато у них она понеслась галопом и даже взлетела в поднебесье… Но Ктесий всех перепижонил. Чего стоят одни только голубые глаза и голос «нечто среднее между звуком свирели и трубы»!

— Зачем вы мне все это рассказываете?

— Затем, что мантикора — всего-навсего тигр, и ничего больше! Вот вам и трудности перевода. Не знаю, с какого манускрипта Ктесий содрал своего краснорожего людоеда, но то, что мантикора и тигр — одно лицо, Чук и Гек под индийским соусом, ясно и Чуку с Геком. И не лупите на меня свои дивные очи, вы не в моем вкусе. Я питаю непреодолимую тягу к рыженьким, — он злобно хихикнул.

— Тигр? Это бред! — Проглотив намек на «рыженьких», я изобразил самую сардоническую из своих ухмылочек.

— Бред — это клыки в три ряда и выстреливающие колючки. А о тигре многие говорили, помудрее нас с вами, много-много лун назад.

— Да мне плевать! Какая разница? Не все ли теперь равно, тигр это или царевна лягушка? Что вы пристали ко мне со своей мантикорой!

— Во-первых, это вы ко мне пристали, а во-вторых — не все равно. Между горластым лангольером цвета карри и тигром есть небольшая разница, не находите?

Из складок своего белого балахона он извлек какую-то бумажку.

— Подойдите-ка на минутку, будьте так любезны, если, конечно, вас не затруднит, дорогой, любезнейший мой друг.

Я послушно подошел, несмотря на издевательский тон и вертлявое ерничанье.

— Вот, захватил специально для вас. Предвидя, так сказать, задушевную беседу. Смотрите внимательно.

В руках у него была потрепанная, выдранная из какой-то книги страница с изображением мантикоры и ветвистым комментарием к рисунку. Он сунул бумажку мне в руки.

— Это иллюстрация к одной фландрской рукописи, совершенно случайно попавшей в мои маленькие, бережливые руки. Четырнадцатый век, между прочим. — Я и не заметил, как шустрый карлик оказался за моей спиной, — ощущение неуютное.

— Смотрите и запоминайте. Больше я вам ее не покажу, — донеслось из-за спины. — Вы заметили, какие грустные глаза у этой лютой бестии?

Я заметил. Гибкое, цвета хурмы тело с тонкими и изящными, как у птицы, лапами, хвост, совершенно лишенный смертоносных игл, и неправдоподобно, невозможно, не по-человечески печальные глаза. Такой тоски и горечи я не видел еще никогда. Или видел?..